Предисловие

Воспоминания Зои, из которых мы составили "Случайные записки", как нам показалось, вызвали интерес и одобрение тех, для кого мы их и издали. Конечно же, нам было приятно, что наш труд не пропал даром, и что Зоины воспоминания что-то добавили к картине непостижимой советской эпохи и к судьбе человека, который ее прожил и пережил. Одновременно мы ощущали свою неизбывную вину за то, что не просили Зою записывать больше. Ведь она любила вспоминать, и многие ее рассказы, будь то о капустных листьях, спасших семью в начале блокады, или об эвакуации в Казахстан, мы, казалось, знали наизусть. Но это только казалось. На память приходили лишь отрывочные эпизоды - про вагон-теплушку с красной ленточкой, про украденные в Омске вещи, про ледяную воду в казахстанских арыках. Такое легкомыслие, впрочем, свойственно всем детям, пусть даже и недетского возраста. Ведь все дети верят, что мама будет всегда.

Так мы сокрушались и часто корили себя в телефонных разговорах между Англией и Петербургом, когда готовили к печати "Случайные записки", и после, когда стали приходить доброжелательные отзывы на них. И тут случилось чудо. Зоя откликнулась на нашу печаль.

В конце 2007-го года мы, наконец, решились разобрать шкафчик с Зоиными бумагами. На самом верху лежала толстая красная тетрадь для дневниковых записей за 1993 год. Но это был не дневник. Невероятно, но в этой тетради Зоя записала все те свои рассказы, которые, казалось, она навеки унесла с собой.

Мы не можем сказать, в какие годы сделаны эти записи, но ясно, что после 1993-го. Не будем мы и гадать о том, что побуждало Зою писать. Желание осмыслить свою жизнь? Предчувствие наших сожалений? Но это и не важно. Слава Богу, что она это сделала. Поскольку Зоя никому не говорила о существовании этой тетради, мы решили назвать ее "Записки для себя", чтобы обозначить и их отличие от первой книги, и перекличку с ней. Может быть, было бы лучше объединить все записки и издать их одной книгой, но тогда получилось бы, что первая была издана напрасно, а нам этого не хотелось. Поскольку записи в красной тетради фактически начинаются после блокады Ленинграда, то есть там, где заканчивались "Случайные записки", мы решили, что их вполне можно издать отдельно как продолжение.

Мы не раз слышали от Зои: "Работа - панацея от всех бед". Это был как бы ее девиз, и эти слова могут послужить эпиграфом к "Запискам для себя".

Евгений Янушевич

Капустные листья. Ленинград, 1941 г.

Поздней осенью кое-где на огородах оставались кочерыжки от снятых головок капусты. На них иногда можно было обнаружить и остатки нижних листьев. Да и сами кочерыжки, уже без листьев, представляли собою еду. Некоторые люди обратили на них внимание, стали собирать, и их становилось всё меньше и меньше, и можно было выковыривать лишь втоптанные, вмерзшие в землю обломки. Я их собирала, когда оказывалась где-то в поле по возвращении с работ (продолжали копать рвы и дзоты). Мама с Ритой, а также Тоня Кустушина решили поехать специально за этими листьями. Уехали утром на барже, которая шла вверх по течению Невы, далеко за город. Запомнились названия: Щемиловка, Володарское, какие-то мосты через Неву совсем за городскими постройками. Вернулись в темноте очень замерзшие, с красно-синими руками, но с полными мешками капустных листьев, замороженных, пересыпанных снегом. Это был уже ноябрь, и к вечеру сильно подмораживало.

Дома, когда немного отошли, сразу же принялись листья мыть и резать. Кто-то в общежитии пожертвовал кадушку, и мама все эти листья сложила в нее плотно, посолила, и они быстро заквасились. Было это, по-видимому, в конце октября, а не в ноябре, т.к. помню, что в ноябрьские праздники забегал Карим (Мынбаев), и мама его угощала этой капустой.
Листья эти продержались у нас до самого отъезда - до половины января 1942 года. При этом у нас ведь была еще и картошка, которую мы заработали в Озерках. Ездили копать ее за десятую часть - два или три дня подряд, втроем. Трудно было этот заработок доставлять домой вечером, когда была уже тревога, и передвигаться, да еще с грузом за плечами, было опасно. Но, в конце концов, попадали домой с постоянными отсидками где-то в чужих подвалах на обратном пути.

Эта картошка (тратили мы ее очень экономно) и капуста продержались у нас до дня отъезда - 17 января, когда мы попали в вагон на Финляндском вокзале и двинулись к берегу Ладоги, к началу "Дороги жизни". К этому времени все запасы у нас закончились. Были сварены последние картофелины и доедены капустные листья.
Много лет спустя, я, глядя на убранные осенью огороды и на массу оставленных темно-зеленых плотных нижних капустных листьев, хочу их все подобрать, собрать и спеть им хвалу и благодарность. Они спасали жизни не только наши, но, наверное, и еще многим тем, кто не пренебрег этим роскошным даром природы. Запомнились эти листья еще и потому, что это был уже последний дар природы, последний шанс на спасение от голода. К картофелю мы отнеслись более спокойно, т.к. убирали его еще до заморозков, загодя, по-видимому, в октябре, в солнечные и теплые еще дни. Убирали чистеньким, отбирали крупные, неиспорченные клубни, сушили на ветру и ссыпали в мешки.

Разрывы снарядов, которые до нас долетали, как-то уже не очень пугали. Мы были поглощены работой. Надо было набрать 10 мешков, десятый был наш. Нужно сказать, что у нас ведь был еще и опыт пережитого в 1933 году на Украине голода, была сноровка и опыт, как поступать в таких ситуациях. А ведь тогда поехали собирать картофель далеко не все сотрудники института. Многие пренебрегли этой возможностью. И это было очень жаль. Нас же организовывала наша мама, она всё твердила нам - не теряйте связи с землею - ни при каких обстоятельствах! У нее в памяти было всё, что мы видели и пережили на Украине в 1933 году.

Из писем Зои:

3 мая 1995 г.:

"Смотрю документальные фильмы о войне. И больше всего показывают, как наши солдаты стремились в Берлин, много говорят о гибели фюрера и как тонули английские моряки в Ла-Манше. Но ведь мы помним всё с самого начала - взбудораженный, как улей, Ленинград, выступления наших вождей и дикие угрозы фюрера, бомбежки. Зачем всё это было? А мы были в таком возрасте, что хотелось гулять, смотреть на прекрасный тогда город, белые ночи. И всё же и в страшное время мы были вместе, и мама была с нами. Так кто-то распорядился, наверное, на небесах".

25 мая 1995 года.:

Особенно холодным (в Ленинграде) был всегда май. Всегда дули северные ветры. Помню, что в 41 г. первый теплый день был 22-го июня. Большую часть времени там приходилось быть в ожидании тепла. Но зато как красиво светилось небо, когда его не застилали облака. Этот особый серебристо-зеленоватый свет скрашивал жизнь. А еще запах распускающейся лиственницы.

10 марта 1998 г.:

А ведь здесь (на окраине Ленинграда) я копала окопы в 1941 г. осенью. Отдыхала на бровке вынутой земли. Из носа постоянно бежала кровь, и мои коллеги сочувственно ахали - "бедная девочка, такая слабенькая".

Дорога жизни

Из осажденного Ленинграда мы выбрались через Ладожское озеро по "Дороге жизни", т.е. по льду на машине грузовой военной 19-го января 1942 года. Моя семья - это я, мама и сестра 16-ти лет. К этому шло, все запасы у нас кончились. Последние три картофелины и немножко квашеной темнозеленой капусты. Дома мыли эти листья, и мама их резала и заквашивала. Кадушку ей кто-то из соседей дал. Но и эта еда закончилась, и если бы не выехали, то уже был бы конец. От Финляндского вокзала мы ехали какой-то кусок пути в поезде. Надо было добраться до берега Ладоги, туда, где начиналась ледовая трасса. Она была двойная: сюда, в город, везли замороженные туши говяжьего мяса, а на обратном пути в машины сажали людей.

Погода была морозная, около 40 град. С, но в день отъезда небо затянуло тучами, начиналась метель, и поэтому, может быть, не бомбили. До озера же от Финляндского вокзала тащились суток трое. Поезд сначала стоял у вокзала сутки, ночью тронулся и вновь где-то стоял в пути долго. В эту ночь умерло в вагоне несколько человек. Запомнила - ребенок Софии Сергеевны, жены Т.Я.Зарубайло. Мальчик скончался. Когда рассвело, его похоронили в лесу, зарыли в снег. То же случилось с кем-то из взрослых. К следующему вечеру мы должны были оставить вагон и идти пешком до какой-то деревни, где надо было ждать утра. У нас были самодельные санки из лыж, и на них мы сложили свои рюкзачки и тащили их с трудом. В деревне нас пустила ночевать местная женщина. У нее топилась печка, спали мы и другие спутники на полу, и это был отдых. Мама, как всегда, проявила энергию, нашла какого-то мужчину с настоящими санками, и он рано утром дотащил нас и вещи к берегу, к началу трассы. Расплачивалась мама деньгами - сколько попросит.
Через Ладожское озеро.
В Жихареве мы посидели только немножко в каком-то помещении типа сарая, и вскоре прибежали военные и велели убираться немедленно, т.к. будут бомбить. Подали товарный состав, мы забрались в вагон в темноте, и тут же состав двинулся. Было невероятно холодно. Мы с сестрой поверх пальто укрылись еще одеялом рыжим, таким грубым, и всё равно замерзали. Казалось, что не доедем, околеем. Но доехали, выгрузились в Волхове. Тут уже было светло, стояли такие же товарные составы, но нам сказали сначала оборудовать теплушку, то есть установить буржуйку, кто достал, напилить и наносить дров, заготовить воду. Самое трудное было открывать и задвигать двери теплушки. Они не слушались. Кажется, там нам выдали паёк (первый) - хлеб настоящий и по 600 г. и предложили обед в столовой при вокзале (по талонам). На обед был горячий суп из пшена. Запомнила его, т.к. сразу же начались неприятные ощущения в желудке, боли. Давила меня эта каша так сильно, что с тех пор, вот уже 50 лет, я никогда пшена не ем, не могу переносить даже запах его.

Кажется, оборудовались еще и на следующий день. Делали нары, носили шпалы на дрова, и всё так медленно - не было сил. Было чувство: на грани. Внутри как бы пусто, и вот-вот жизнь прекратится.

От Вологды до Омска

Поезд шел не по расписанию, а по военному времени, как придется. Вперед пропускали составы товарные, классные и другие - с военной техникой, а наш состав останавливался в поле и часто стоял подолгу, иной раз сутки и более. Путь был северный, т.е. не через Москву и какие-то известные города. Запомнила только после Волхова Тихвин. Он был только что освобожден, отбит, и постройки были сильно разбиты. Далее запомнился Череповец. Не доезжая его, а может быть, и после, минуя, состав остановился среди поля и стоял долго. Может, сутки или более.
Белое безмолвие.
Спустилась на землю из теплушки, огляделась. Нигде ни признака жилья или дыма, сколько видит глаз: снега. Всё занесено глубоким снегом. Мороз. Он давит на грудь, на сердце, не дает дышать. Ощущение полной беспомощности, как будто брошен в океан. И задыхаешься. Вспоминались рассказы Джека Лондона о путешествиях по северу. Но здесь было еще страшнее и беспомощнее, т.к. были мы в крайнем истощении.

В теплушке, отогревшись, решаем: впереди Вологда, там должен быть рынок и на нем могут быть какие-то продукты для спасения сил: лук, может быть, клюква. Решаем, что как только поезд там остановится, идем искать рынок. Нас поддерживают и дают поручения - все нуждаются в таких спасительных продуктах. Утро очень морозное, розовые дымы стоят столбами над городом. Запасаемся посудой (бидоны для клюквы), берем несколько эвако-справок, чтобы что-то получить на станции на обратном пути, и отправляемся. Ходили долго, т.к. всё на расстоянии от вокзала, и еще где-то по пути соблазнились горячими щами из тех же зеленых капустных листьев. На рынке нашли клюкву и венки лука. Наполнили свои посудины, обвешались венками из лука и еле добрались до вокзала. Узнаём: наш состав уже ушел. День короткий, темнеет, мороз крепчает. Идем к начальнику станции узнать когда и куда ушел наш состав. Накричал на нас начальник и сказал - теперь ищите сами. Может быть, вас пустят в теплушку в какой-либо состав, идущий на Омск. Мы уже знали свое направление - Омск.

Совсем темно и очень морозно. Всё окутано морозным дымом. Бродили между составами. Кое-где в щелки теплушек виден свет. Стучимся, но не открывают, не пускают: всё переполнено. Наконец одна дверь распахивается. На пороге женщина. "Идите, собирайте дрова (шпалы) и тащите сюда, тогда пустим". Бросаемся, лазим под вагонами в поисках шпал, наконец, находим их, но свои дары Вологды складываем тут же, возле шпал, - они звенят замороженные. И, наконец, та же женщина командует мужикам, которые внутри теплушки, - втаскивать наши дрова, и мы приняты. Состав идет на Омск, и что же это были за люди, которые так сжалились над нами? Это были отпущенные заключенные из прифронтовой полосы, простые люди деревенского типа, не политические. Запомнилась женщина, первая сжалившаяся и пустившая нас. Она командовала всем в теплушке и, главное, очень жалела и подбирала потерявшихся детей. А они встречались нам постоянно.
Свердловск. Вокзал.
И, наконец, начался Урал. Шел постепенный подъем в горы, всё выше и выше. Горы также были покрыты лесом и снегом, и деревья - ели - в серебре и инее. Потом главный город - Свердловск. Города не помню, а лишь вокзал большой, просторный. Сидели на нем ночью, ждали отправки поезда дальше, уже не рисковали уходить куда-либо, как в Вологде. Запомнила, что на полу вокзала, посреди зала ожидания, в куче тряпья сидела Барышникова, сотрудница ВИРа, лаборантка, в очень плохом виде. Уже, видимо, перешагнувшая тот порог смертельный и ничего не соображавшая. Что с нею было дальше - уже не помню. Но казалось, что она была совсем безнадежна. Кое-какие воспоминания, пока они были свежи в памяти, я записала и отослала В.С.Лехновичу после войны. Он собирал сведения о вировцах того страшного периода. А помню, что тут же, на вокзале, были какие-то призывы и приглашения посетить пещеру Кунгур, где были выставлены уральские камни. Видела ли я их, не запомнила совсем, но это название пещеры сохранилось с тех пор.

А нашего состава ленинградского (от которого отстали) всё не было. Справлялись где-то на вокзалах, но никто о нем ничего не знал, и сведения нам не давали. Двигались мы дальше. Был длительный и постепенный спуск, всё так же дорога окружена елями в инее и снегу. Устали от вагона, от непереодевания, от жестких нар. И на какой-то стоянке без названия, среди леса, я соскочила и побежала к ближайшим ёлочкам наломать веток - немного хотелось освежить воздух, подмести зеленой хвоей на своих нарах, устелить их зеленью. А поезд тронулся. А я без пальто. Успела вскочить на площадку последнего вагона... Состав же всё шел и шел без остановки.
Уральские ёлочки
Чувствую, что замерзаю, когда же будет остановка, а ее всё нет и нет. И поезд идет всё быстрее, видимо, начался уклон вниз, миновали хребет уральский и спускаемся всё ниже. С трудом, танцуя на площадке вагона, дождалась остановки и бегом в свою теплушку. А там меня уже потеряли. Но сразу же на нары и накрыли сверху всем, что у кого было, дали чаю. Отошла. Больше не рисковала так, а ёлочки доехали на нарах до Омска. Дорога была еще ой какой длинной, были уже и степи, леса кончились, но морозы всё такие же жестокие держались. Вагон пополнялся детьми, которых подбирала всё та же суровая женщина.

Омск

Омск. Вокзал.

И, наконец, Омск. Устала невероятно, идем в эвако-пункт. Состава нашего ленинградского нет и не было, и сведений о нем ни у кого никаких. Но у нас адрес академии, идем туда. Учреждение оборудованное, тепло, чисто, сидят сотрудники. На нас ноль внимания. Из Ленинграда? Такого состава не было, не знаем, не прибывал. Полное безразличие, равнодушие. А мы уже еле на ногах держимся. Идем обратно на вокзал. Наконец там вижу на двери красный крест. А у меня руки - сплошные язвы и черная кора на них. Иду просить чем-то помазать, может, забинтовать. Заходим и - о чудо! Медсестра, солидная дама, - давнишняя знакомая моих родителей - папы и мамы еще по их работе в Овруче, помню ее, когда мне было 8-9 лет. Называю ее по фамилии (Буханова) и называю свою. Она встрепенулась и сразу же произнесла имена моих родителей - где они, что с ними? Прошу оказать моим рукам помощь и рассказываю о Ленинграде, потерявшемся эшелоне. Она тут же звонит своему мужу - он здесь начальник эвако-пункта. Сразу же нам дают талоны на обед и отправляют в помещение, где мы можем отдохнуть, уснуть. Общежитие там же на вокзале, в нем чисто, тепло, но нары в два этажа. Людей много. Советуют идти на сортировочную, где стоит много проходящих эшелонов, теплушек. Но это далеко, километров за 10 - 15 от станции, в поле. Всё равно бредем туда. Составов море, бродим между ними. Все теплушки закрыты, заперты, и лишь в некоторых через щелки виде свет. Безнадежно, еле ноги волочим, и уже темнеет, мороз крепчает. И вдруг вижу красную ленточку на ручке одной из теплушек. Подаем голос, зовем Риту, и оттуда в ответ нам голоса, слабые, но наши. Оказывается, внутри почти все больны, лежат, выйти и идти на вокзал ни у кого сил нет. На ногах только Рита, но она одна и не знает, что ей делать, куда идти, кого просить о помощи. Топливо кончилось, одолевает холод.

Мы сразу же взялись за топку - всю ночь с Белой не спали, топили, что-то готовили, варили и поддерживали жизнь. Некоторые были совсем безнадежны. Умерла Валя, жена аспиранта Караджи. Утром идем опять на вокзал на эвако-пункт и тут же мимо меня, не узнавая, с безумными глазами проносится Карим (Мынбаев). Оказывается, в академии СибНИИЗхоза [Сибирский НИИ зернового хозяйства] уже что-то узнали о нашем беспомощном эшелоне, и кому-то был большой нагоняй за равнодушие к прибывшим. Приехала "скорая" туда же на сортировочную и слабых и больных - всех увезли в больницу. В больницу попала семья Незнанских [Незнанская Изабелла Рудольфовна, супруга сотрудника ВИРа Марка Моисеевича Кислюка] (Кислюка), еще несколько человек, в т.ч. наша мама. К нам же присоединилась Рита, и мы втроем организовали выгрузку всех вещей. Вещи (рюкзаки) выгрузили на грузовик и нас с Бэлой посадили сверху - ехать в дом академии, новый, отапливаемый, но за городом. Дали талоны в столовую. Пока ехали, нас еще и ограбили. Мальчишки на коньках с крюками цеплялись за борт машины и стащили несколько рюкзачков, которые лежали сверху. Но это уже была такая мелочь... Главное - мы уже получили пристанище и талоны на еду в столовой. Там утром нам подали «ОВ» - овсяную кашу, мы уселись за стол, нас оказалось за ним четверо (уцелевших) - я, Бела, Клава с дочкой и Рита. А вокруг нашего столика собралась публика - смотрели на ленинградцев. Ночевали уже в отведенном нам помещении, спали на полу, но на чем-то мягком. Мучились ночью, т.к. туалета в этом новом доме еще не было, а мы после путешествия стали вдруг такие ослабевшие, и часто надо было выходить на мороз. Но всё это было уже мелочью по сравнению с теплушками и чистым полем.

История с ограблением мальчишками не кончилась. На следующий день просят прийти в милицию. Опознаём свои вещи. Омская милиция оказалась на высоте - нашли наших грабителей, отобрали утащенные сумки и почти всё нам вернули. Чудо такое необычное, которое запомнилось на всю жизнь. Больше такого я нигде и никогда не слышала.
В первый же вечер, как мы только расположились, к нам приехал академик Лысенко [Трофим Денисович Лысенко (1898-1976), академик АН СССР (1939) Основатель «лысенковщины», маргинального направления в советской биологии]. Расспросил о Ленинграде, блокаде, что там, в ВИРе, и в других институтах ВАСХНИЛ, о том, как мы вырвались. Ведь в Москве, оказывается, и не представляли, что за положение в Ленинграде, не знали, что там царила смерть. Принес бутылку вина для тех, кто оказался в больнице. Сказал, живите здесь, пока не придете в себя, на работу ходить не надо. Только не умирайте. Такое человечный поступок он проявил. Это был февраль 1942 года. Шла война. Вавилов [Николай Иванович Вавилов (1887 - 1943) — выдающийся русский учёный-генетик, ботаник, селекционер. Репрессирован, умер в тюрьме от истощения.] был еще жив и находился в то время в саратовской тюрьме. Что было ему протянуть свою заботу дальше...

Но ничего, мы вскоре начали приходить в себя и проситься на работу. Определились кто куда - по разным лабораториям определять всхожесть зерна, какие-то делать анализы по подготовке к весеннему севу. Но морозы лютые всё еще стояли, хоть и приближался март. Дни были солнечные, очень яркие, небо светилось голубым, но с крыш лишь изредка капало, и то лишь в середине дня. Ночью же морозы крепчали. А мы ведь были плохо одеты, мама приехала в чужой шубе, которую надо было возвращать хозяйке (аспирантке, мать которой жила постоянно в Омске). Нам хотелось в тепло, на юг.

Казахстан

Карим Мынбаев

И тут как раз Карим (Мынбаев) предложил ехать в Алма-Ату - проводить там посевы кок-сагыза. Я с радостью согласилась. Уже не помню, почему мама с Ритой не могли сразу со мной уехать, им нужны были какие-то документы, разрешения из Москвы, они же не были сотрудниками ВИРа. Пришлось расстаться на какое-то время. Они остались в СИБНИИЗХОЗе и ходили там помогать в какие-то лаборатории. Ехали мы по Турксибу: сначала Новосибирск, затем Семипалатинск и, наконец, попали в Алма-Ату. Поразил меня сразу же и очаровал этот город. Он на склоне, горы со снежными вершинами стояли стеной сплошной впереди. Было тепло, начинали распускаться почки на деревьях. Всё это показалось мне сказочным раем. Жила сначала у Мынбаевых. У них была просторная квартира с балконом, видом на горы, и готовился нормальный человеческий обед. Что было весьма странно и непривычно. На улицах по вечерам свет, много приличной, "нормальной" публики. На рынках продавались яблоки, разные изделия из муки совсем свободно, творог, молоко, мясо. Не верилось в такое чудо. Через несколько дней мы отправились на селекционную станцию

Вид гор Алатау.
Селекционная станция в 25 км от города, в сторону степи. Это каскеленский район. Городок Каскелен - у подножья гор, стена снежных гор - цепь Заилийского Ала-Тау - была видна лишь немного дальше от нашего жилья. Вначале он поселил меня у своей подруги, соученице по аспирантуре, звали ее Женя (Женюра). У нее была отдельная квартира, две комнаты и кухня и разные хозяйственные постройки. Время двигалось к весне, и мне надо было готовиться к посеву (стратифицировать семена). Участок мой был далеко от дома, километра два, и я всё еще уставала от ходьбы к нему. Ноги были всё еще послеблокадными, как будто к ним были привязаны мешки с песком. Болело сердце от далекой и даже сравнительно недалекой ходьбы. Климат: континентальный, т.е. ночи очень холодные, а днем становилось непомерно жарко.

До станции было 18 км. Много раз я потом ходила туда пешком. Дорога была пустынная, но гладкая. Изредка обгоняли казахи или казашки верхом на лошадке, а чаще трусили на ослике. Всегда приветствовали, никакого хулиганства и страха брести по такой пустынной и одинокой дороге не было. А ходить приходилось, вначале на базар, который был в центре Каскелена, по утрам. На нем можно было купить муку, обычную и кукурузную, что-то сугубо казахское из творога. И это нас спасало от голода. Нам отмерили огород - большой, соток 20, наверное, что было по силам обработать.


В один из приездов в Алма-Ату там меня ждали мама и Рита - им достали в Омске нужные бумаги, и они отправились ко мне. Вернее, ждали меня в Алма-Ате у Мили (Милицы Мынбаевой). Это уже была просто сказка, не верилось, что мы живы и опять вместе. В цветущем мае в городе-сказке мы вновь втроем. Мама получает работу.

Помню, что вечером пошли по городу. Начинали цвести сады и журчали арыки - ручьи по всем улицам, которые тянулись с гор вниз, в сторону степи. Обсажены улицы были тополями - стройными, с листьями с белой подкладкой (наверное, это был тополь туркестанский). Стволы были тоже светлые или светло-зеленые. На улицах был свет и много приезжей публики (москвичи, в основном). Потом узнала, что здесь обосновались многие артисты кино и театра, среди них много известных фамилий. Но нас ничто тогда не интересовало. Надо было окрепнуть, выжить и справляться с работой.

Со временем маме предложили школу, местную семилетку без окон и дверей и без единой целой парты. Но и квартиру. Это была одна комната с плитою внутри, относительно просторная, с большим двойным окном. И, конечно же, огород. Он был недалеко от дома и большой, его надо было засеять. Кто-то дал семян, что-то было у мамы припасено из Омска, что-то где-то она выменяла за какие-то одёжки. Засеяли, и его надо было поливать. Дождей там в течение лето не было совсем, и для того, чтобы был урожай, надо было поливать самое меньшее дважды за сезон. А полив был из арыков, т.е. водой ледниковой, которая шла с гор. Эту специальность "мираба" я быстро освоила. Но вся беда была в том, что воду давали на личные огороды только ночью. Днем поливались селекционные поля - "эпиша" - пшеницы, ячменя, неокторых бобовых. Ведь это была селекционная станция да еще в военное время, и план у нее был большой, и он был во главе всей жизни станции. Все жители поселка имели и свои личные огороды, и беспрерывно шла борьба за поливную воду по ночам.

Арык
Хозяева огородов прятались в кукрузе и норовили отвернуть арык в свои грядки. А полив заключался в том, что воду надо было напуском по мелким бороздкам заводить на свои участки и ждать, пока земля (лёс) не пропитается на глубину до подпочвы, т.е. до тех пор, пока ноги не шли глубже. Это было лишь ночью, и вода была ледяная. Никаких сапог резиновых не было у нас и в помине. Весь полив делали босиком, и погружались в лёс выше колен. И так в течение всей ночи. Когда всходило солнце, выбирались из этого холодного киселя, уже совсем без сил, и кто-то должан был подать руку, чтобы выбраться на твердую бровку. Мама к этому времени что-то приносила горячее, чаще всего кукурузную кашу и в ней немножко молока или картошку. Затем такой залитый огород оставляли на неделю или две протряхнуть и лишь после этого рыхлили его кетменём. Влага держалась почти месяц, и всё росло быстро. Два-три таких полива обеспечивали урожай.

Однажды объявили, что дадут воду на огороды. Мы вдвоем с практиканткой Ниной настроились на всю ночь (наши огороды были рядом). Сидим на сухой борвке арыка, воды в нем нет и не слышно, чтобы она где-то бежала. Пошли искать вверх, где-то выше воду перекрыли. Нашли, но довольно далеко, несколько километров от нашего огорода. Сломали перемычку, пустили воду к себе. Но она идет ведь гораздо медленнее нас, придется долго ждать, пока дотянется струйка до огорода. А время уже два часа ночи, спать очень хочется. Холодно. Я сбегала домой за одеялом. Постелили его на дно арыка, одну половину вниз, а другой укрылись. Легли ногами в сторону прихода воды. И сразу же уснули, как провалились. Земля теплая, прогретая за день, звенят сверчки. Часа через два вдруг Нина закричала: мы же в воде лежим!

Зато как пышно всё росло на огороде после поливов! Столько появилось всего своего: овощей, кукурузы, картофеля! Мы начали отходить и поправляться после блокадного Ленинграда, но чувство смерти внутри меня всё еще сохранялось в это лето. Ноги были слабые, это особенно чувствовалось, когда шла утром на свой участок, и в груди, возле сердца, было ощущение, что вот-вот оно оторвется.

Летние месяцы - июль, август, были совсем без дождей. Бывало, периодически находили тучи, сгущались, стягивались - вот-вот пойдет дождь. Но вдруг поднимался ветер, сильный и с пылью, и дождевые облака утягивались в горы. После пыльной бури трудно было дышать. В комнате всё покрывалось слоем пыли, она набивалась в шкафы, в одежду, а у нас - в тетради и книги, так что нужно было их потом отряхивать, каждую страницу.

Рабочий день на селекционной станции начинался с рассветом. Летом звонок первый был в 4 утра, а второй - начало работы - в 5. Перерыв днем, в самую жару, на три часа, с 12 до 3-х. Конец работы в 10 вечера, получалось что-то около 16 часов работы. Непривычные страдали, особенно Рита. Но вставала и шла.

Повсюду в сухих травах и бурьянах водились змеи. Их было несколько видов. Когда идешь по тропинке в такую погоду, они лежали свернувшись на дорожках, грелись на солнце. Услышав приближающиеся шаги, шмыгали в бурьян, удирали. Только слышался шелест сухой травы. Когда же поднимался ветер перед грозой, то их крутило в воздухе вместе с пылью. Запомнилась картинка - идем, а впереди в туче пыли вьется длинная черная змея. Но случаев нападения с их стороны я не помню. Они все же избегали человека.

Осенью мы убирали свою картошку, кукурузу, маис, нут, море чудесных помидоров, головки капусты, бахчу (особенно замечательные были у нас дыни). А помидоры мы разрезали и раскладывали на крыше. Они там быстро высыхали и зимою годились для борща. Часть кукурузы мама выменивала у казахов на молоко или немножко баранины. Пришлось вырыть под полом той же комнаты подвал и там держать всё это богатство овощей. Да, еще были у нас тыквы и горох. Это всё уже в первый сезон, т.е. осенью 42 года, после блокадного Ленинграда. Интересно, что местные люди - казахи, совсем огородами не занимались. Их жилища - глиняные мазанки, были окружены кураями, т.е. сухими бурьянами, которые они использовали как топливо. Кроме того, топили они сухим навозом - кизяком. Его тщательно собирали и сушили на солнышке, часто использовали и для строительного материала - самана. Т.е. смешивали с лёсом, соломой, бурьяном, сушили на солнце всё лето, и это был основной стройматериал. Дома и ограды строились из самана, а также высокие ограды (дувалы) из такого "кирпича".

А что же делали мы? Чем отапливали свою комнату? Отапливали кураем, сухим бурьяном. С начала осени, зимы его можно было собирать вблизи дома. Вокруг оставались, звенели сухие стебли. Беру серп, веревку или какую-то дерюжку и иду собирать курай. Приходилось ходить каждый вечер. Набираю вязанку, так, чтобы хватило протопить вечером, что-то сварить и еще оставить на утро разогреть еду, вскипятить чай. Но чем дальше к зиме, и особенно к весне, курая становилось всё меньше. Его срезали, скашивали жители поселка. И к весне бывало уже так, что приходилось ходить очень далеко от дома, бродить по ярам, распадкам, в полной темноте, пока не соберешь надежный сноп. Вспоминаю, что и рукавиц хороших у нас не было, и руки бывали сильно исколоты. Но зато как бывало приятно в лунные или звездные вечера так бродить в поисках топлива, иной раз до позднего вечера или ночи. И когда возле печки лежал уже надежный сноп, лишь тогда можно было спокойно засыпать. Сон сваливал очень быстро после таких походов. Ведь степной чистый воздух и усталость за день - ни о каких бессонницах не могло быть и речи.

Заилийский Алатау. Вид из окна.
Спустя год или полтора мы с Ритой переселились в город. Рита из-за школы, ей нужен был 10-й класс, его в Каскелене не было. А я всё не теряла надежду заставить свой упрямый объект (кок-сагыз) расти в других условиях. И мои надежды оправдались - ближе к холмам почва была более благоприятной, удавалось получить растения, которые не погибали после посева, как в степи. Комната была просторная, на втором этаже, ее нам дал КИЗ, Казахский институт земледелия. Главное же - солнечная сторона дома и за окнами - а они были во всю стену - была панорама гор. Вся цепь Заилийского Ала-Тау красовалась перед окнами. Они менялись ежедневно, в зависимости от времени суток, погоды. То были в тумане, голубой дымке, то яркие, сверкающие, лиловые, темно-синие, иной раз как бы обсыпанные брильянтами. Ночью - таинственные, сказочные. Не могла представить себе, что же будет, неужели придется с ними расстаться. Не верилось и не хотелось с ними расставаться. Казалось, что здесь мы уже навек.

Холодный период длился два месяца - январь и февраль. В марте солнце уже обогревало комнаты днем. А источником тепла для приготовления пищи был здесь саксаул, очень твердое и невероятно калорийное дерево. Мы через день продавали на рынке часть своего хлеба (получали по 600 г хорошего) и половину его несли на рынок. За вырученные деньги покупали саксаул, одну большую тяжелую палку. Дома во дворе разбивали ее. Пилке и резке он не поддавался, а надо было его бить, взяв за один конец со всей силы о камень или твердую землю. Он расыпался на кусочки разной величины. Их тщательно собирали в коробку или корзину и несли в дом. Древесина, как камень, и весьма калорийна. Плита быстро разогревалась, и тепло в комнате держалось долго. Растет саксаул в сухой пустынной местности среди песков в виде кустов или неровных изогнутых коряг. Древесина очень многолетняя. Но растет он лишь в определнных местах, в открытой степи его нет. Нет и в предгорьях, там, где выпадает достаточно дождей. В общем, растение это тяготеет к пустынным безводным песчаным местам.

В первом году, осенью, пришлось познакомиться еще с волами. У нас скопилось много кукурузного зерна, частично мама выменивала его у местных казахов на мясо и молоко. У казахов огородов и садов не было, но был скот. Их жилища глинобитные были окружены густо разросшимся высоким кураем, который шумел осенью, когда высыхал на ветру. А животные жили в таких же глинобитных пристройках, сарайчиках, окружавших дом. Люди с селекционной станции свое зерно возили на мельницу, вот решили и мы, несколько семей эвакуированных, сложили свои мешочки с зерном, чтобы ехать на мельницу. Попросили, выписали несколько волов. Нам их запрягли на ферме. Ехать надо было ночью, днем волы были заняты. Поехали, но они нас не послушались, повернули в противоположную сторону от дороги, выпряглись и пошли в степь. Гуляли до утра, а мы их искали, не знали, что делать и боялись заявить в хозяйстве. Пока кто-то из местных не сжалился и не привел их. Другой раз они устроили нам еще более занятное приключение. Распряглись и ушли на переброде через реку Аксай. Река широкая, но не очень глубокая. И вот на середине реки наши волы отцепились от телеги и ушли, а мы остались на ней с мешками уже смолотой кукурузы. Как-то потом какие-то мужики вытащили мешки на берег, и мы их доставляли к дому на плечах по одному. Но в конце концов, всё обошлось.

Была у нас еще одна мечта - обзавестись поросенком. Поздней осенью купили в хозяйстве, продавали выбракованных, но нам посоветовали все же держать и кормить. Ведь были свои овощи, мука кукурузная, много наросло тыкв. Была и мелкая картошка. Но поросенок был таким же строптивым, что и волы. Подрывал стены своего жилища и ночью уходил гулять. Нас окружала степь, а неподалеку в небольшой долинке была роща из карагачей, и там он гулял и прятался. Помню, что, бывало, приходилось его искать в этой роще, звать чуть ли не до утра. Люди уверяли, что там волки его задерут. Но к утру он приходил. Сарайчик чинили, дыры забивали, и он водворялся на место. Но беда была в том, что он совсем не рос. К весне съел все предназначенные для него овощи, но не прибавил в весе ни килограмма. Пришлось с ним расстаться.

Начался учебный год, Рите надо было идти в 9-й класс. Мама устроила ее в Каскелен на квартиру. Но за нее надо было платить. Выручали те же запасы овощей. Что-то отправляли - мешок картошки, кукурузы и т.п. Кроме того, на выходные Рита часто прибегала домой - в субботу вечером, а в воскресенье вечером отправлялась обратно, всегда с рюкзаком, наполненным овощами. Иногда я ее немножко провожала, около километра, а дальше она шагала по степной дороге одна.

Школа мамы

Мама Зои, Наталия Васильевна (в центре), с учениками школы в Казахстане.

Ни окон, ни дверей, ни одной целой парты. Уроки давно не проводятся. Причина - война. Директор - здоровый мужик - играет в карты на огороде с завучем. Завуч - инвалид, сильно хромает, а директор имеет какую-то льготу, видимо, по партийной линии. Но его сняли по указанию районного начальства и вместо него назначили маму. Без документов, эвакуированная из Ленинграда. Я уже не помню, как ей удалось устроиться. Школа - семилетка, на селекционной станции. Народ сборный, разный. Есть беженцы, есть ссыльные, а также местные казахи. Есть крымские татары. Есть раненые с войны, но у тех детей нет. И сотрудники, специалисты селекционной станции, их семьи и дети. Национальности самые разные - казахи, русские, украинцы, удмурты, башкиры и прочие. Но преподавали в школе на русском. Осенью мама собрала родителей и заставила отремонтировать школу, вставить стекла, починить печки, покрасить, побелить. Делали родители всё сами, средств не было. За каждую порчу, поломку, разбитое стекло надо было отвечать родителям и тот час же чинить, доставать материалы самим. После установления такой жесткой дисциплины поломки вскоре прекратились, стекла тоже перестали разбивать. Завела мама постоянную уборщицу, Ольгу, - из эвакуированных, поселила ее в школе, и в ее обязанность входило зимою топить печки соломой. Ее привозили воз с вечера, и всю ночь Ольга жгла ее в печах. К утру протирала полы и парты мокрой тряпкой, и к звонку в 8 часов в классах было тепло и чисто. Занятия начинались вовремя и проводились регулярно, по звонку.

Мама собрала молодой интересный коллектив - все из эвакуированных женщин, у некоторых были дети. Помню такую Веру Николаевну с девочкой лет девяти-десяти. Они бежали из Таллина или Риги. Муж погиб на корабле во время бомбежки, а их кто-то подобрал, спас и, в конце концов, они попали в Казахстан. На селекционной станции ей дали комнатку отдельную. Уж она-то старалась! Была еще молодая учительница, еврейка, с большой семьей. С нею были отец и мать и младшие братья и сестры, и они тоже получили жилье и были очень счастливы и благодарны за заботу и помощь. Что-то им выписывали со склада из продуктов, а потом все завели огороды и перешли на натуральное хозяйство. Так же жили и мы. Но сначала о школе. Были учительницы без детей, еще совсем молодые, мужья которых погибли на фронте... Была одна молодая красивая девушка из местных. Отец ее был, вероятно, из ссыльных (кулаков), и жили они здесь еще до войны.

Вот такой коллектив учителей. Помню, что, кроме занятий, в школе устраивали вечера, приглашали на них научных сотрудников селекционной станции. Запомнила вечер, посвященный Лермонтову. Девочки читали на память стихи, отрывки из произведений. Готовились по-настоящему. Какие-то были инсценировки, приуроченные к различным событиям, и, конечно же, много о войне и на военные темы.

Я старалась маме помогать. Ходила гримировать выступавших, придумывала костюмы и разыскивала для них материалы у людей. И конечно же, всю домашнюю работу брала на себя. Случалось, что приводила маму из школы поздно, в 11 - 12 часов ночи, кормила обедом. Ей бывало весь день некогда, и она забывала поесть. А быт был трудным, военным.

Давид

В конце 42 или начале 43-го года пришло вдруг письмо от Давида. Что-то носилось в воздухе - предчувствие, хотя никаких предпосылок к переписке не было. Долго собиралась и всё же ответила. А ведь шла война, и вокруг получали письма и извещения совсем другого содержания. Но на душе всё равно стало немного радостнее. Радовали ранние подснежники - крокусы - на склоне возле рощи, недалеко от участка. Какие-то весенние звуки и запахи... А я ведь собиралась проситься на войну. "Всё было: ни отзвука, ни звука, ни привета, пустынею меж нами мир лежит, и мысль моя с вопросом без ответа..." Забыла, но этот романс на чьей-то пластинке звучал у нас в эту зиму. Новый год (1943-й) встречали дома, прибежали Рита и Лара, заснеженные, степным ветром обвеянные, и кто-то еще был. Помнится, что пели.

В марте или в мае неожиданно появился Давид - при таких обстоятельствах: ночью нам кирпичами разбили окно. У нас на полу спали гости - мать Нины Забугиной (практикантки) с двумя девочками. Грохот от стекол и кирпичей был очень сильный. Я закричала - эта реакция у меня после бомбежек в Ленинграде всегда была такой, если что-то случалось во время сна. Зажгла спичку - было три часа ночи, в окно ворвался сырой холодный мартовский ветер. Мама встала, оделась и спустилась во двор (накануне она исключила двух учеников из школы), я за нею. Но всюду было пусто и тихо. Откуда-то издалека доносилось пение. Походили и вернулись ждать утра, убирали кирпичи и стекла, их было много, окна были двойные, а кирипичей брошено несколько. Спать, естественно, мы уже не могли.

Накануне вечером Рита уходила в Каскелен, и я ее провожала. Когда возвращалась, было как-то невероятно грустно, тоскливо на душе. Какое-то предчувствие. И вдруг явление - на пороге Давид. А я ползаю по полу, убираю. Мама же у директора станции, он ее позвал и велел взять учителя-военрука и ехать в Каскелен, в милицию. Он был очень возмущен - хулиганство! А Давид приехал просить участок земли для хлопка - он испытывал свои скороспелые линии в местах более прохладных по сравнению с Ташкентом. Знакомство с директором состоялось, и земля была получена. А мы ему дали приют: мама устроила в школе ночлег, а еду - у нас дома, то, что было. Вечером - разговоры, очаровал он всех. Девочки Нины назвали его "дядя Ядовит". Смеялись.

Посев сделали в двух местах: у нас на станции, и в КИЗе (в Казахском институте земледелия), в Алма-Ате. После отъезда его началась переписка. Она касалась не только хлопка. Письма шли в Алма-Ату и обратно, "до востребования", на главпочтамт. Когда я бывала в городе, то всегда заходила на почту, и мне вручали письмо. Планированные приезды - летом и осенью, по фазам развития хлопка. Все эти письма я сохранила. Чернила выветрились, но разобрать пока что-то можно. Какое они имели действие (на меня) - можно понять. Вокруг пустыня, своеобразная дикая природа, степь. Мы после пережитой в Ленинграде блокады. Я начинаю оттаивать, чувство оторванности от мира уходит постепенно, уходит и это ощущение смерти. В каждом письме интерес не только к хлопку, но и ко мне. Но иной раз письмо долго не открываю - "ведь все нераскрытые письма таят в себе лучший ответ, и радостно сердцу от слова, которого, может быть, нет" - это стихи норвежского поэта Нурделя Грига. Но эти слова всё же были. Хоть и не всегда.

Следующий приезд его был в июле, когда хлопок цвел. Нам надо было посетить посевы на станции и в КИЗе, т.е. ехать вместе в Алма-Ату. Я старалась как-то привести в порядок себя и нашла какие-то уцелевшие одёжки. Было единственное белое платье шелковое, пошитое портнихой еще в Житомире. Его я стирала и тщательно гладила. Всю дорогу в поезде в Алма-Ату и по степной дороге, конечно же, разговоры. И как-то даже забывалось, что идет такая страшная война. Помню, рано утром на рынке в Алма-Ате искали чего-то съестного, до того как попасть в дом к Мынбаевым, и произвели своим видом неотразимое впечатление на публику. Торговки встали, смотрели и громко говорили: какая красивая пара, такой я никогда не видела! А сейчас, во время войны, это было особенно необычно, можно их понять. Какое же время было! Ночевать ходил Давид к Мынбаевым, а я к Забугиным (как всегда, долго не могла уснуть). Когда заканчивали работу на участке в КИЗе, мылись у кадки с водой и отправлялись на вокзал на поезд. Ехать было недалеко, но с пересадкой. Сходили на своем полустанке и почти уже в темноте шли по степи к нашему дому (километра 4, что ли). Но помимо того, что в первый приезд я еще успевала сорвать несколько диких тюльпанов, и мы приходили к маме в дом с цветами. Разговоры были самые разные, в т.ч. и на бытовые темы. У них под Ташкентом, в Кибрае, тоже были огороды, полив, те же проблемы. Теснота жилищ и т.д. Но запомнилась одна тема: о счастье, что такое счастье и есть ли оно на свете? В конце концов, у каждого понятие и измерение его свое. Но общее: счастье в стремлении. Если человек стремится к чему-то, то на пути, то есть в процессе этого стремления, он счастлив.

В разговорах принимали участие Забугины - Нина (практикантка) и ее мама, бывшая учительница и, главное, житомирянка, очень типичная и внешностью, и характером. Уезжал Давид тем же путем: пригородным поездом до Алма-Аты, а там как-то с трудом доставал билет. Может, через Казахскую Академию, через Карима - не помню. Только знаю, что всегда с трудом. Я его провожала утром до поезда на полустанке по той же степи, и мы уславливались о следующем его приезде, встрече. Сохранилась открытка (уже полустертая, написанная карандашом) после его второго приезда летом 1943 г. В ней обращение уже на "ты" и "Зоечка, родная". Созвездие Кассиопеи назвал "созвездием Зойча", т.к. его форма обозначает мою первую букву заглавную - Σ. Этот подарок я помню, и до сих пор, где бы ни была всегда вечером искала его на небе. Особенно ярко это созвездие всегда виделось на восточной части неба в Свиридовке. Затем в следующую встречу еще был мой ответный подарок - созвездие Лебедя - летящего. Его я тоже всегда отыскивала. И лишь теперь, здесь, в Англии, небо мутное, и эти созвездия отыскать очень трудно. Может, только в ясную погоду и то где-то далеко за городом.

Второй приезд был в июле 43 г. Хлопок цвел и на станции, и в КИЗе, и Давид делал свои критические наблюдения и записи. Помню только, что мне была проборка - я ничего не делала по своей диссертации, у меня погибли посевы, и я решила бросить аспирантуру и проситься на фронт. Удержал меня Давид. Уговорил, решено было в 44 г. перенести посев в КИЗ, ближе к горам, где климат мягче, больше влаги в надежде, что здесь мой упрямый объект поведет себя по-иному. А пока... а пока надо сдать кандидатский минимум, зиму позаниматься (хоть и при коптилке) и сдать - дарвинизм, диамат, английский и еще что-то, уже забыла. Настроилась и успокоилась.

Пока же судьба сделала отступление. После отъезда Давида я начала как-то странно себя чувствовать. Больна, но не больна, по вечерам поднималась температура. Фельдшер (врача не было) определил малярию (там ее было несколько видов), и всё недомогание валили на нее. Так получилось, что я недели две на работу всё же с трудом ходила и в конце концов решила поехать в Алма-Ату к врачу. Ехали на лошадях, на подводе, со мной, кажется, была Рита. В поликлинике диагноз был поставлен сразу же - тиф брюшной, и меня направили ложиться в больницу. Но я была еще крепкая, на ногах. Подала направление, мне в приемной говорят: несите больную. А я говорю: больная - это я. Сразу же в ванную и сняли волосы машинкой, что для меня было ударом немалым. Пробыла я больнице около двух месяцев. К тифу примешалась малярия тропическая. Состояние было переменчивое - то лучше, то хуже, но болезнь долго не отступала. Расстраивалась еще постоянно из-за своих. Рита, как ушла, так больше ни она, ни мама не появились, и я была уверена, что они тоже заболели и от меня это скрывают. Ходила ко мне каждое утро под окно Бузина мама - Дина Яковлевна (житомирская соседка). Всегда приносила свежую еду - кисель фруктовый, бульон куриный, какие-то легкие кашки. Ведь нужна была строгая диета, и она меня на ней держала. А мои, как потом выяснилось, были заняты. Риту забрали обслуживать комбайнеров - возила им в поле обед, учитывала зерно. Отлучиться нельзя было, а мама была занята в школе - ремонт, конференция учительская в районе. Но могли же послать мне хотя бы записку! Не догадались. Забыли. Никто не ходил на главпочту, и письма прекратились. Я же писать не могла, по тому времени это не разрешалось - не разносить заразу, да и не было ни ручки, ни бумаги (война!).

Но вот в один прекрасный день болезнь отступила. Вдруг почувствовала себя здоровой. И это была такая радость внутри! Помню, что в темноте ночью я встала, прошлась по палате, села на подоконник, и радость меня переполнила. От нее я не могла уснуть, долго сидела так, ждала утра, всё ликовало внутри и рвалось поскорее выйти, пойти на почту.
Зоя после болезни.

За мною пришла Дина Яковлевна, появилась наконец-то и Рита. Забрали сначала к ним. Письма на почте были. И одно кончалось словами: куда ты, дорогая, исчезла?

Третий приезд Давида был в этом году в октябре. Я ходила еще с трудом по полям, особенно трудно было передвигаться по вспаханной земле. Ноги стали опять ватными. Вернулось то послеблокадное состояние. Ко всему, работы дома было очень много, накопилось, ведь это была осень. Надо было убрать всё с огорода, перенести в подвал. По вечерам, кроме похода за кураем, чистила бесконечные кучи убранной фасоли, маиса, нута. Приходилось заносить всё это в комнату и работать при свете коптилки. Но так хотелось всё переделать, убрать, спрятать и навести порядок в комнате. А Рита была уже в Каскелене в школе. Но успела, справилась. И Давид появился в середине октября. Увидела его у порога нашего дома, чистил ноги от грязи.

Опять начались разговоры по вечерам, рассказы о жизни там. Наступило оживление в нашей пустыне. Помню длинную прогулку перед вечером по нашей осенней уже роще, там, где весною на склонах цвели белые подснежники-крокусы и синие ирисы. Теперь же под ногами шумели листья желтые, порывы ветра степного их гнали по полянам.

В Алма-Ату к Солодовникову Давид ездил без меня, был у Мынбаевых и привез известие - у Мили родилась двойня. Условились, что когда все коробочки на хлопке раскроются, я соберу их и пошлю всё в Ташкент посылкой. Нелегкая это была работа, но я всё выполнила. В Алма-Ате мы были у Забугиных и там познакомились с их соседкой, которая вскоре скончалась. Это произвело на нас сильное впечатление, тяжелое.

Но главное же - в этот приезд были наши разговоры во время прогулки в роще в сумерках, под шум ветра и опавших листьев. И Давид назвал меня пушкинской Татьяной. Чем заслужила? Кажется, в этот раз я провожала его на алма-атинском вокзале. Поезд отходил поздно, и мы долго сидели в зале со сборником рассказов Мопасана, перечитывали. Вернулась я поздно к Забугиным. А в письме затем было: "страшно ругал себя за то, что позволил прийти на вокзал так поздно". Опять перешли на письма. Ведь впереди была длинная холодная военная зима.

Мне предложили переселиться с работой в КИЗ с тем, чтобы весною провести посевы у них на участке, который ближе к горам. Переселились мы с Ритой, т.к. ей надо было ходить в школу уже в 10-й класс. Комнату нам дали на 2-м этаже с большим сплошным двойным, во всю стену, окном на юг. Мебель: был большой стол посредине и огромный застекленный шкаф у стены. Больше ничего. Но в комнате была плита, которая хорошо и весело горела, если положить в нее дрова, разумеется. Курая здесь уже не было - город. Спали мы на полу, на большой шерстяной цветастой казахской кошле (дали Забугины). Одну половину подстилали под себя, другой - укрывались. Дрова добывали на рынке, продавали часть своего хлеба и за эти деньги покупали полено саксаула. Разбивали его во дворе, собирали всё до мельчайших щепочек и топили, сразу же и ставили что-то варить. С селекционной станции в роюкзаке за спиной привозили картофель, тыквы и разные другие овощи. На рынке покупали несколько леденцов и устраивали чай из травок.

Радостью было широкое окно во всю стену. За ним разворачивалась панорама горной цепи - Заилийский Ала-Тау. Сплошная цепь снежных вершин, сияющая вечными льдами, меняющая окраску ежедневно, а иногда и ежечасно. То голубые, то розовые, то в серебристой дымке, то очень яркие, сияющие. Ночью, при лунном свете, всё отливало серебром. Часто думала: неужели придется расстаться с этими горами? Казалось, что мы с ними сжились навек. В солнечные дни комната нагревалась сквозь окно, даже когда на дворе бывало до 30 град. мороза. А морозы такие держались около двух месяцев, январь - февраль. Затем наступала весна. Благодаря солнцу и южному окну в марте в комнате уже было тепло. Пережить надо было лишь январь - февраль, самое холодные время. Именно в это время институт вдруг решил нам помочь: где-то в горах были заготовлены дрова, и надо было за ними лишь поехать, самим, разумеется.
Г.Х.Молотковский, фото 1945 г.
Дали несколько саней с лошадьми, во дворе собрались сотрудники. Мне выпало ехать с Молотковским, он умел править лошадьми. Утром выехали. Дорога всё в горы, всё выше и выше. Белые ледяные вершины никак не приближались. Лишь издали казалось, что всё близко. Однако чем ближе к горам, тем становилось теплее, мягче. Снег же становился глубже, и передвигаться было труднее и нам, и лошадям. Но наконец-то добрались до места, где были сложены штабеля веток, по сути, хвороста, сильно засыпанных снегом и примерзших к земле. Всё это на крутом склоне и без всяких дорог. Приходилось "плавать" в снегу. Трудились мы весь день, дотемна почти, пока не нагрузили свои сани. Стало жарко, пришлось снять пальто и ходить раздетыми. Устали, проголодались, промокли, а мне еще и нездоровилось (по обычным женским причинам).

Но доехали до дома, привезли. Рита ждала с горячей едой, дала умыться. Но когда я наклонилась над тазом, то разогнуться уже не смогла - почувствовала сильную боль в пояснице. С трудом стащила с себя мокрую одежду, легла в постель. На следующий день боль хуже. Затихала, лишь когда становилась на четвереньки лицом вниз. И в такой позе приходилось находиться подолгу, когда была дома. Рита посмеивалась, недоумевая, что это со мной стало. Но к врачу я не собиралась - война. И лишь в 45 г. в Житомире попала на прием к гинекологу, и мне врач объяснила причину этого недуга. Лечиться очень сложно и длительно, и вряд ли таким больным удастся иметь детей. Но меня это не очень огорчило, я не верила и надеялась, что пройдет.

1944-й год

Зимою в конце 43-го и в начале 44-го года я всё же занималась. Ходила на уроки английского, слушала еще какие-то лекции другие. Но главное занятие - дома. Читала Дарвина, что-то еще по философии. Учила английские стихи. Днем надо было появляться в учреждении, какие-то делать общие работы, и лишь вечера были полностью в моем распоряжении. Но... свет! Лампочка была под потолком, тусклая, на коротком шнуре, и удлинить его не было никакой возможности. Выход был найден: ставила стул на стол и садилась под самой лампочкой. Можно было читать, а книги и тетради - тут же на столе, возле стула. Упасть тогда не боялась.

Когда оставалась дома без Риты (она в школе), всегда слышалось легкое потрескивание стен. Это колебания земли так отражались на камышовых стенах. Здесь постройки были особые, из камыша, обмазанные сверху глиной. И колебания земли всегда в них отзвучивались. Но это замечалось лишь в тишине, когда никого не было.

Помню, что мыли полы, окна под песню из кинофильма "Два бойца" - "Темная ночь". Она стала тогда модной, только появилась, и ее многие пели. Мы тоже. И была она под настроение, когда в темноте приходилось что-то делать по дому. Часов не было, а Рите надо было рано вставать в школу. Сигналом была коза Молотковских, которые жили под нами на первом этаже. Ее перед рассветом выводили из комнаты в сарай (держали ночью в квартире, чтобы не украли), и каждое утро было слышно, как она копытцами топала по деревянному полу длинного коридора. Это был сигнал - вставать. Растапливали плиту и грели чай.

Дом и усадьба КИЗа (Казахского института земледелия), где мы жили, была далеко за городом, и километра два надо было бежать по пустынной, почти незаселенной полевой улице - Рите в школу.

Постепенно светлело. Сначала зажигались верхушки гор, солнце выходило где-то в углу, из-за их сплошной цепи.

К весне меня посетила малярия. Первый раз я ее почувствовала в "чистом виде". В больнице она была смешана с тифом, и была какая-то другая. А здесь к вечеру вдруг начало морозить. Появилось какое-то сильно возбужденное состояние. Всё в мозгу вдруг начало обозначаться очень четко, особенно мои все знания, вычитываемые из Дарвина и других книг. Память обострилась. Хотелось говорить, рассказывать. Но некому, я была одна. Рита в тот же день уезжала к маме на селекционную станцию. К ночи появилась температура, всё выше и выше. Сильно трясло. К утру это начало проходить, но появилась сильная слабость. Хотелось есть, и не было сил встать. Через день всё повторилось с начала. Кто-то дал таблетки хины, может быть, Рита вернулась и достала.

Весною получила участок для опытного посева. Он был рядом в поле, через дорогу, обсаженную карагачами. Рано утром вышла разбивать его, дали рабочих что-то сеять. Бегаю озабоченная, смотрю случайно - по направлению к дому по дороге шагает Давид, в коричневом пальто и с рюкзаком за плечами. Вот так - сил у меня совсем мало, рабочие тут что-то сеют, а надо бежать к дому, чтобы открыть ему хотя бы комнату и дать пристанище после дороги, поезда. Но справилась, напоила чаем. А на следующий день занималась еще хлопком, и бесконечные разговоры по вечерам. Ночевать он уходил к Мынбаевым. У Мили (Милицы Мынбаевой) квартира расширилась, появилась двойня, и была домработница-нянька. Сама она не работала, занималась детьми, домом. Прием ему всегда оказывали дружеский.

Из письма Давида от 25 февраля 1944 г.: "Страшно был рад за твою удачу по диамату, уверен, что и по дарвинизму, и по специальности будет также отлично. Но ведь ты же умница! (Значит, зимою я сдала этот проклятый диамат, а Давид был в Туркмении.) В Ашхабаде была ранняя весна. Холмы были покрыты густым ковром чудесной зелени. Я побродил по этим холмам, вспоминая невозвратную юность, проведенную в этих краях. Представляю, как бы тебе понравилась туркменская природа! Сколько было подснежников, душистых фиалок!"
"Жду этих дней, скорее бы они пришли. Пиши, пожалуйста, я же так жду всегда твоих писем! (Вернулся из Ашхабада и среди кучи писем твоего не было, т.е. главного не было)"

Через три дня, по окончании всех посевов (каучуконоса, хлопка), встреч и разговоров с начальниками в КИЗе, мы вдвоем отправились на селекционную станцию, чтобы навестить маму. Почти в сумерках сошли с поезда на полустанке. Была уже весенняя погода, в степи особенно пахло весною, и я, хоть и в сумерках, собрала букет тюльпанов. В степи они были желтые, но такие свежие и почти все еще в бутонах, полураспустившиеся. Опять весь вечер разговора допоздна. Ночлег мама устроила в школе. Там, в классах и учительской, была уже чистота и порядок. А на следующий день мы всё той же дорогой по степи возвращались к поезду. И Давид напевал - "Дорогая моя столица, золотая моя Москва..." - это была только недавно появившаяся песня военных лет.

Следующее письмо было от 20 апреля 1944 г., уже из Ташкента, после возвращения из Алма-Аты. Описывает, что в поезде его приняли за депутата и дали место в отдельном купе в переполненном людьми вагоне. "Скучаю по тебе, Зойча, милая; пиши, как английский и диссертация обязательно в каждом письме. Мама шлет тебе привет и тоже очень хочет, чтобы ты скорее оформила диссертацию и уехала в Ленинград. Целую тебя, мой дорогой "Измаил". Твой Давид".

5 мая 1944 г.: "Родная моя! Только собрался писать тебе и получил твое письмо с песней о Гайавате. Песнь о Гайавате - это что-то задушевное, далекое, невозвратимое. Эту книгу я особенно берег в Ленинграде и никому ее не давал.
Через месяц и 10 дней я снова буду у тебя. Зойча, как хорошо, что так всё сложилось, что можно хоть изредка, но тебя увидеть и поговорить без утайки, зная, что тебя слушает человек, который для тебя больше, чем друг. Скучаю о тебе, Зойча, и считаю дни, когда снова буду с тобой".

7 июня 1944: "Вчера не дали мне дописать и вот сегодня я должен писать противоположное вчерашнему. Вызвали в ЦК и прикрепили к отстающим хлопковым колхозам до конца сезона. Поездка куда-либо невозможна..."

В следующем письме от 23 июня повторяются те же сведения и сетования. Теперь ждать до встречи более трех месяцев! "Милая, хлопок пусть цветет, пусть развивается, созревает... встреча с тобой для меня была дороже всех хлопков земного шара. Давид".

"Во всяком случае, ты знай, что я очень тоскую по тебе и мне сейчас грустно так, что хочется выть. Передай мой печальный привет маме и Рите. Целую тебя нежно, крепко и очень много раз. Твой Давид".

23 июня 1944 г.: "Я до сих пор переживаю и не могу смириться с мыслью, что не увижу тебя до начала октября. Еще целых три месяца!
Словом, Зойча, скучай обо мне и очень жди меня, хотя бы так, как я жду времени моего приезда к тебе. Даже о хлопке говорить не хочется, ведь он имеет смысл, когда есть возможность увидеться с тобой. Ну ничего же, ладно, смиримся и будем ждать еще три месяца (в райкоме: это долг коммуниста в военное время). Когда ты начнешь писать диссертацию? А.В. уже заканчивает и скоро уедет..."

31 марта (?) 1944 г.: "Куда же ты, дорогая, исчезла? Сколько времени нет от тебя писем, в чем дело?! А дел у меня за это время было очень много. Прежде всего, дважды болел малярией. Не успел встать на ноги, мама слегла. Она, с больным сердцем, трудно переносит высокую температуру. Пришлось мне ухаживать за ней и быть "хозяйкой" по дому (как было бы хорошо получить от тебя хоть весточку!) Жду твоей телеграммы, ведь скоро будут у вас заморозки. Не верится, что снова увижу тебя и твои ласковые глаза. Пока пиши, жду письма! Где мама, Рита? Как твое здоровье, не заболела ли? Крепко и нежно тебя целую. Твой Давид".

А что же было в это лето 44-го? Мы живем в КИЗе, Рита закончила школу - 10 классов, с отличием, будет поступать в институт, может, без экзаменов. Но они собираются уезжать. Мама уже имеет вызов из Житомира с ее работы инспектора школ. Но нужны деньги. Обрабатываем для этого огороды, два - на селекционной станции у мамы и мой в КИЗе. И там, и там главное - картошка, кукуруза, эти урожаи надо убрать и продать. Сначала на станции. Помню ослика, которого нам кто-то одолжил из сотрудников станции, и мы на нем вывозили мешки с картошкой, грузили на машину и везли в Алма-Ату. И Рита одна на базаре сумела очень быстро ее продать. Я только собралась идти на базар ей помогать, как она уже прибежала радостная с деньгами. Всё продала. Купили какую-то одежду теплую, шерсти (ниток), и Рита принялась вязать кофты, чтобы утеплиться. Ведь ехать придется к осени... Ну, а я свой огород в КИЗе тоже продала, и деньги ушли на диссертацию: фотограф, машинистка, перелет и пр. - хватило только на три экземпляра. Осталось немного овощей, главным образом, свеклы - на пропитание мое.

Ведь впереди зима и писание работы. Что-то вырисовывалось с моим упрямцем (кок-сагызом), и какие-то закономерности по качеству каучука удалось подметить. Он образовывался во время активной жизни растения и затухал, когда растения уходили в покой. А вели себя растения по-разному: так как это была популяция пестрая, и те ее особи, которые вегетировали дольше и даже не заканчивали цикл в первом году, накапливали каучук более высокой полимерности. Анализы я проделала в лаборатории у себя на селекционной станции и в КИЗе, а более сложные (полимерность) в университете. Первый вариант работы прочел Молотковский и одобрил, похвалил и велел поскорее это всё оформить. В эту же зиму 44/45 г. сдала остальные предметы минимума, и всё на отлично.

Занималась уже не под лампочкой на столе, а в своей комнате, за столом, с настольной лампой. Ради топлива пустила к себе жильцов: бухгалтершу со старушкой мамой. У них были дрова, они ежедневно сами топили печку и готовили еду. И я была свободна от этой заботы. Занималась только работой по написанию. Всё надо было закончить к весне для того, чтобы уехать.

Но вернусь к осени 44-го. Мама и Рита уехали. Случайно, как-то быстро попали на поезд - в классный вагон (голубой состав, почти царский). Грустно было расставаться, очень. Опять возвращалась почти ночью одна с вокзала. Но прошло несколько дней. Работали на втором этаже в той же комнате, в которой раньше жили, но уже превращенную в лабораторию-кабинет. К концу дня открываю дверь в коридор и о чудо! на лестнице стоит Давид! Такой радости не было больше в жизни никогда, как в тот миг встречи, наверное, взаимной. Она вспыхнула... и осталась незабываемой. Но... это была кульминация моего "военно-полевого романа". Как было всё прекрасно: письма, редкие встречи, работа в поле и прогулки по полям же. Всю зиму у меня на столе стоял букет из веток хлопка с полураскрывшимися коробочками. Они казались волшебными цветами. И весна, ее ожидание, с крокусами, подснежниками, синими ирисами, тюльпанами по еще не совсем зазеленевшим холмам... Взаимные интересы... И это во время такой страшной войны, после блокады, все ужасы которой судьба дала преодолеть.

Алатау, весна.
Запомнились другие светлые дни. Горы ледяные, снежные, сверкающие - все дни были перед глазами и всегда манили. Особенно весною, когда на привалках уже не было снега, и зеленела трава. В 1944-ом, перед первым мая, мы с Ритой отправились туда. Казалось снизу, что они близко, рукой подать, но когда пошли, то дорога была длинной. Надо было миновать усадьбы, бесконечные огороды, затем поля и, в конце концов, дойти до подъема крутого, где уже была только луговая трава. И о чудо! Трава была там уже высокая, пышная. Там оказалось теплее не только зимою, когда ездили за дровами, но и весна начиналась раньше и, главное, там проливались частые дожди. И среди этой травы вдруг - тюльпаны! Не желтые, как в степи около селекционной станции, а красные, яркие, и цветки крупные, как будто садовые, на высоких ножках прямых. Там же встречались и уже расцветающие ирисы, и стрелки еще не расцветших эремуросов. Но нас поразили тюльпаны. Помню, что мы собрали их целый сноп. Никакая обычная ваза не вместила бы их, принесли и поставили в большое ведро, водрузив его в лаборатории на столе. А вечером в институте был бал - 1-е мая.
Зоя в этом зеленом шелковом платье.

Собрались сотрудники, как обычно, были какие-то награждения, доклад, но всё это не запомнилось. А запомнились эти тюльпаны. Мы принесли их в зал и устроили танцы. Меня пригласил Молотковский, и мы с ним отплясывали польку. Очень лихо он, оказывается, умел танцевать, по-гуцульски, т.к. оттуда был родом. А я впервые была уже без чалмы на голове. Волосы после тифа были еще короткие, но завивались. Купила на толкучке зеленое платье шелковое и приспособила к нему кружевной воротник - вид стал уже вполне нарядный, праздничный, и настроение у людей было повеселевшее, появились надежды (войска уже освободили большие города).

А как же горы, неужели расстанусь с ними? Посетили мы их еще раз. Летом 44-го втроем, с Ритой и мамой, пустились по уже знакомой тропинке на привалки, и затем потихоньку всё выше и выше. Открывались картины совершенно сказочной красоты: ущелья глубокие, скалы, обрывы и всё поросшее зарослями диких яблонь; а дальше начинались стройные ели. Отдыхали, пили воду из ледяных потоков. Еда - напекла лепешек из кукурузной муки, они поддерживали силы. Спускаться было легче, но мы к концу путешествия всё же очень устали. Опять у меня ноги ослабели, и я еще всё время беспокоилась за маму. Но ничего, всё обошлось, добрались до дома и рано улеглись спать. Помню, что мы с Ритой спали на полу. А мама всё же на кровати (как-то мы ее оборудовали).

Заилийский Алатау

Первые сведения о родных

Ведь мы потеряли связь в начале 1941 г., в июле-августе письма перестали приходить. Да и откуда? Житомир и Киев были взяты, а на Полтавщине шли бои. Ничего не знали мы о своих и весь 42-й год, и в начале 43-го. Но я всё же писала в Свиридовку в надежде, что ее раньше освободят. И вдруг чудо! Подхожу к своему окошку на главпочте в Алма-Ате и мне подают письма с совсем другим почерком, не от Давида. Это Сенечка [Оксана Васильевна Соколовская] и Галя [Галина Васильевна Нечипаевская] из Свиридовки! Живы, и там уже вместе, т.е. тетя Сеня перебралась в родное село во время оккупации. До этого она работала в Кочубеевке, возле Полтавы.

И они же получили сведения о Житомире: Варя и все родственники живы. Эти сведения привез дядя Коля [Николай Ипполитович Янушевич, дядя Зои]. Он на лошадях с детьми малыми был беженец, пустился на Восток от линии фронта. Привез эти сведения в Свиридовку. Как же мне было удержаться не сообщить об этом маме тот час же! Бегу на вечерний поезд, был март, наверное, 1944 года. Соскакиваю на своем полустанке - тьма, ветер степной, но весенний, земля полурастаявшая. Под ногами всё проваливается или в воду, или в снег и грязь. Но я бегу. Наконец, уже нет сил, ноги мокрые, снимаю галоши и бегу в чулках, а галоши держу в руках. И вот мамин домик (барак длинный), в его окошке свет. Влетаю в комнату в таком виде - ноги до колен в грязи, в руках галоши. Что случилось? - испугалась мама. - Письма, письма из Свиридовки и вести из Житомира! Все уцелели, все живы!

* * *

В казахстанской степи.
Надо сказать, что казахи были к нам очень приветливы. Всегда здоровались проезжавшие, трусившие на осликах мужчины ("аман-ба кузунка"). Рита каждую субботу вечером прибегала домой на селекционную станцию и в воскресенье вечером отправлялась обратно с рюкзаком за спиною, наполненным картошкой и разными овощами (запас на неделю). Расстояние от Каскелена до станции было 18 км, дорога по степи. По пути была только одна казахская деревня "Десятилетка" (10 лет октября). Но ни разу никто ее не задел, не тронул, не испугал. Весь путь был безопасен, спокоен. Осенью лишь змейки шуршали в сухой траве, перебегая дорогу, да стрекотали кузнечики и вспархивали дикие степные птицы. Мне тоже приходилось иногда преодолевать этот путь (за паспортом в райцентр). И помню, что было это в декабре, но было сухо, тепло, и чтобы легче было идти, я сняла обувь и шла в чулках. Земля была прогретая солнцем за день.

Но как-то осенью, наверное, это был 43-й год, я пригласила свою житомирскую подругу и соседку посетить нас на селекционной станции. Мы их старались угостить всем, что было у нас в то время, - свои дыни, арбузы, помидоры (ведь в городе была дороговизна дикая). И когда они возвращались, нагрузили их гостинцами, даже у кого-то из местных хозяек купили пару курочек. Проводила их до полустанка и втолкнула в вагон, но впереди у них была еще пересадка. Уже стемнело, и разыгралась гроза. В общем, они с трудом добрались до дома, но гостинцы не растеряли. А на второй день Бузя слегла. Заболела от перегрузки, утомления, переживаний. Когда я в очередной раз попала к ним - а я навещала их всякий раз, когда бывала в Алма-Ате, - Дина Яковлевна, Бузина мама, были в ужасе оттого, как мы можем там жить, обрабатывать такой огород и носить всё на себе.
То, что было для нас счастьем, им показалось ужасом. Дина Яковлевна работала в городе в столовой и носила домой судки с обедами. Позже у Бузи появился поклонник, типичный торговец, еврей, здоровый, толстый, работал в яйцептицетресте. Не дал им погибнуть от голода и вкусить деревенской жизни. Часто заставала его у них лежащего на кушетке как члена семьи. А муж Бузи был всю войну на фронте. У него, кажется, было инженерное образование. После войны они благополучно жили в Киеве, и мы с Женей трехлетним как-то у них ночевали. Позже связь потеряли. Очень жаль, потому что и Бузя, и ее мама были очень милые люди.

А что же делала наша мама на селекционной станции? Школу она привела в полный порядок. Развал и хулиганство учеников прекратились. Было чисто, тепло, уютно. Часто устраивались вечера, посвященные разным событиям, датам, ставились пьески, были концерты. Когда я была еще на станции, то помогала им устраивать декорации, костюмы, гримировала артистов. Публика - это были сотрудники станции - собиралась очень охотно, приходили и рабочие - казахи, татары, башкиры - все местные жители. Помню один вечер, посвященный Лермонтову. Девочки декламировали стихи, с большим увлечением читали. Почему-то запомнился мне "Ашик-Кериб", очень выразительно, всё на память прочла ученица из эвакуированных. Но мама - где силы брала? - все дни была в школе. Лишь в 11 вечера я насильно ее приводила домой поесть и отдохнуть. А когда мы с Ритой переселились в Алма-Ату в КИЗ, то мама и совсем забывала о еде и доме. Возвращалась из школы в нетопленную комнату и ничего не готовила горячего.

Запомнилось еще одно событие: был суд в Каскелене над теми двумя или тремя учениками, которых подозревали, что это они ночью кирпичами разбили нам окна. Все улики были против них, ведь накануне мама их исключила из школы за хулиганство. Но на суде мама вдруг встала на их защиту. Она сказала, что хоть события так сложились, что все улики против них, но она им верит, что это не они били ей окна, и просит их оправдать. Это была большая ее педагогическая и моральная победа. Их оправдали, отпустили, и мама вновь их приняла в школу. Спустя два или три года, уже после войны, когда многие возвращались в свои края, военрук, тот самый, который ездил с мамой в район заявлять в милицию, признался, что окна побил он. Ведь барак был длинный, со многими одинаковыми окнами, и он ошибся окном. Метил учительнице, которая отвергла его ухаживания, а попал к нам. Ее квартира была рядом.

Уезжать или нет - мама вначале колебалась. Ее школу признали лучшей в республике, предложили место директора в Алма-Ате, квартиру там же. А Житомир настойчиво звал домой на прежнюю работу, и Варя, сестра мамина, тоже звала. Квартиру и все вещи Варя сберегла. И мама решила ехать.

О том, как они с Ритой уехали осенью 44-го года, я уже писала на предыдущих страницах. Когда мама простилась со школой и селекционной станцией и шла на поезд к полустанку, то ее пошли провожать все жители поселка, большой толпой, человек двести, двигались по степи. Это была дань признания и уважения за ее деятельность. В Житомире же, пока они ехали, произошли такие события: квартиру ограбили. Варя где-то ходила, и воры успели выгрести и унести все одёжки из шкафа и ценные вещи из дома. А через несколько дней над городом вдруг появился самолет (хотя фронт уже ушел далеко на Запад) и сбросил несколько бомб. Одна из них упала на тротуаре перед домом. Он поднялся и осел, покривился, а осколки прошли сквозь пианино, мебель. Но что это было - так и осталось неясно, чей это был самолет. Война, хоть и под конец, задела своим страшным крылом. Город же был разрушен неузнаваемо. Помню, осенью 45-го, впервые после войны, попала в него, и не могла узнать знакомых мест, улиц. С крылечка нашего дома был виден лес за Тетеревом. Так было странно видеть всё это.

Но вернусь к осени 44-го - началу 45-го. Зиму я провела за письменным столом, писала свою работу. Письма от Давида продолжали приходить, но что-то в них было уже не то, что-то неуловимое, какие-то новые интересы у него появились. Прежде всего, состоялась его поездка в Москву (мечта его - "Москва яркой звездочкой горит впереди"), побывал и в Ленинграде, нашел его таким же прекрасным, и оформил свое возвращение на Герцена 44 (ВИР). А мне - приветы, в том числе от его мамы, которая желает мне "большого счастья". Но как бы ни было мне грустно, спасалась работой. Что-то получалось, какие-то закономерности вырисовывались, и это помогало жить. И еще - надо же было выбраться, расстаться с горами, как ни грустно, но там ведь теперь мама, Рита, хотелось к ним. А работа всё же продвигалась.

О чем вспоминала и сожалела много лет спустя: женщины, которые жили со мною в одной комнате в эту зиму, были местные. Вернее, тоже переселенцы, но в какие-то более давние времена попали с Украины в Казахстан. "Молодая" (дочка) лет 40-45 была весь день на работе (бухгалтерша), а ее мать хозяйничала и так много интересного говорила. Какие-то шутки, прибаутки, поговорки - всё по-украински. Вывезенное с Украины и сохранившееся в ее разговорах. Много такого, чего я и на Украине не слышала, но чувствовала, что это подлинное, настоящее, народное. Надо было записывать тихонько. А я была занята другим, не могла отвлекаться. Потом сожалела очень. Ведь это были настоящие перлы народной мудрости. Теперь забытые, ушедшие навсегда в небытие.

Возвращение в Ленинград

В общем, работу закончила, напечатала у машинистки три экземпляра, на 4-й не хватило бумаги. Отдала в переплет и отправилась в Ленинград. С рюкзачком и в том же комбинезоне, в котором приехала в 1942-м, и с этими тремя экземплярами диссертации. Ехала через Москву с остановкой, ночлегом, у родственников одной аспирантки. Это было начало апреля, еще шла война. Что творилось в Москве! Какой подъем, какое ликование! Вечером салют, да и не один - взяты очередные города уже в Венгрии, Польше, Германии. А на вокзале стояли составы - знакомые теплушки товарные, набитые солдатами, снаружи украшенные чуть распускающимися березками. И на стенах вагонов мелом повсюду крупно выведено: "На Берлин!", "Даешь Берлин!" Вот такое чудо произошло за четыре года. Небо розовое, весеннее, и на фоне его разноцветные салюты. Но мне надо было еще в ВАСХНИЛ за пропуском в Ленинград. Кажется, это было без труда, кто-то знакомый помог. Но когда пришла на ночлег, почувствовала себя совсем больной, разболелась горло, и появился жар. А завтра надо ехать. Ничего не сказала хозяевам, а вечером в темноте в их кухне нащупала банку с керосином и хорошо пополоскала им горло и вытерлась им снаружи. Закуталась и рано забралась в постель. На следующий день я уже была в поезде на Ленинград. Поразило - сплошные сгоревшие леса при приближении к Питеру. Стояли только палки обгоревшие от елей и сосен, то же и в пригородах, особенно в районе Павловска. Парк был весь выгоревший.

Защита кандидатской диссертации

Но дальше, в институте - не хочется вспоминать. Меня, в общем-то, зачислили, оформили после мытарств, а пока приютила у себя Вера Николаевна, преподавательница английского. Позже я перебралась в Пушкин, поселилась в полуразрушенном княжеском особняке. Дали нам даже огородики - узкие полоски земли в 1,5 м шириною, на склоне. Всё было так убого, неинтересно и ненужно. Не было того простора, раздолья степей вокруг и цепи снежных гор на горизонте. И не было больше главного, осталась пустота. В парке одичалом и запущенном где-то по ночам кричали совы. Иногда они садились на подоконник (стекол еще не было). Но цвели буйно разросшиеся кусты жасмина, поздней сирени, и мы с Ириной Евгеньевной (жена Эйхфельда) ходили в белые ночи гулять. Меня всё же подталкивали отнести свою работу в университет. Там уже работал совет по защитам. Помню, что шла на Васильевский на кафедру физиологии к проф. Львову, совсем не надеясь на успех, оставила у него работу. Назначил прийти через какой-то срок за ответом. Пришла на встречу - не надеялась на положительный ответ. И вдруг всё наоборот! Вышел профессор Львов, ему работа понравилась, и он ее берет к защите у него на кафедре. Начались разные оформления, появилась секретарша, которая всем этим ведала. Частые поездки к ним. Защита состоялась 11 апреля 1946 года в университете, в здании 12-ти коллегий. Пришли "болельщики" из ВИРа, Вера Николаевна, Нина [Леонидовна] Шарова, от текстильного института, где работал мой второй оппонент. Членов ученого совета было более 30 человек. Голосовали: против - 1, недействительный бюллетень - 1. Вышли уже вечером, но была светлая ночь. Толпою шли через Дворцовый мост. После обедали у Нины Джоловой на Загородном, вернее, кормила нас Маруся Арсеньева. По пути послали телеграмму в Житомир маме и Рите.

На второй день проснулась в убийственном настроении. Не хотела вставать, никого видеть - так было тяжело на душе. Затем слезы (а я ведь никогда не плакала раньше). Нинка бегала по соседям, просила валерьянку. "Моя подруга вчера успешно защитила диссертацию и вот всё время плачет. Ничего не объясняет и не встает".

А это ведь была реакция не на усталость и напряжение, а на всё, что произошло в жизни раньше со мною. Потеря Давида - навсегда пустота образовалась, и она угнетала, не давала жить. А вокруг после войны жизнь возрождалась. Появились гуляющие молодые пары. Желание как-то обновить жизнь, иметь семью. Ведь столько было потерь вокруг, но эти раны постепенно зарастали новой жизнью. А у меня же было всё в прошлом, и всё так безнадежно потеряно. Не вернуть, и замена не получалась. И, кроме того, возраст давал о себе знать - 30 лет! Начала "усыхать". Хотелось одеться, но не во что было. Работа моя в поле была в Пушкине, а в Ленинград ездила редко, лишь когда вызывали на советы, и всегда боялась - не встретиться с Давидом. Сразу прокалывало сердце, и никакой отрады, успокоения ждать не приходилось. А сколько всего постоянно люди вносили мне в уши!

Зоя в актовом зале ВИРа

Давид Тер-Аванесян там же

Экспедиция на Тянь-Шань

Тянь-Шань

Летом 1946-го года, после защиты, Карим (Мынбаев) предложил мне и Валентине Алексеевне Королевой-Павловой принять участие в экспедиции на Тянь-Шань, в районы, где рос дико кок-сагыз. К этому же времени повысили кандидатам зарплату (2,5 тыс. вместо 800), прикрепили к специальному магазину на Обводном [Фрунзенский универмаг]. Я смогла одеться - купила платье, обувь и еще кое-что.

Туда ехали на поезде, с трудом преодолели Москву. Не могли достать билет на Казанском вокзале, долго мыкались по Москве и, уж не помню как, но уехали. Путь был долгий - 5 суток от Москвы до Алма-Аты. А там на машинах - "виллис" и грузовая - отправились в горы. К экспедиции я совсем не была готова. Ни фотоаппарата, ни тетрадей для записи, ни сеток для гербария. Только пакеты для сбора семян и корневищ. Жили в палатках, кормили нас мясом, которое добывали мужчины на охоте. Они очень увлекались ею и почти всё время носились по горам за дичью.

Средняя высота дна долин, где рос кок-сагыз, 3000 м над уровнем моря. Ходить было тяжело, ноги были у меня пудовые. Болело сердце. Места совсем пустынные, т.е. нет там ни деревень, ни одиноких жилищ. Только стада и пастухи на конях и пограничники тоже на лошадях. Лишь в одном райцентре у подножья Хан-Тенгри были дома - мазанки, и местное начальство устроило нам той. То есть роскошный обед - бешбармак с водкой и всякие другие местные блюда. Всё это было под открытым небом, ночью, что спасало меня, - водку наливали всем стаканы полные и велели пить, я же потихоньку опрокидывала их на землю под столик.

Тянь-Шань. Пик Хан-Тенгри.

Но какая красота - Хан-Тенгри! Острая ледяная вершина возвышается над остальными хребтами на 2000 м. А сам Хан-Тенгри - 7000 м. При лунном свете, ночью, выглядело всё невероятно фантастично. Днем вечные снега сверкали по-другому, как разноцветные брильянты в солнечных лучах. А ниже льдов и снегов были цветущие голубые незабудки, они сплошными потоками спускались с гор. Кроме незабудок, было в альпийской зоне много других прекрасных цветов. Но они не образовывали такого голубого сплошного ковра. Очень хотелось собрать гербарий, засушить, описать, но наш начальник всегда торопил, машина проносилась по крутым, часто отвесным склонам, и на гербарий времени не было. Но думаю, что и сама я виновата, была полудохлая от высоты. Умывались, мыли даже волосы, в ледяных горных потоках. Уходили подальше от лагеря, чтобы можно было раздеться, искупаться. Сидела у бурлящих потоков на камнях, а вокруг стояли стройные тяньшанские ели. Красота невероятная, как в песне о Гайавате. От ледяной воды никаких простуд, даже насморка, не было.

Самолет "дуглас".

Возвращались мы самолетом, на который тоже попали с трудом. Меня невероятно укачивало, думала, живая не останусь. Легла в проходе на пол и боялась пошевелиться. Это был "дуглас", и его бросало всё время в воздушные ямы. Очень неприятное ощущение. А Валентина Алексеевна, за которую я беспокоилась, сидела спокойно в кресле, читала и на меня сердилась за мое "поведение". Всего было 17 часов в воздухе, с тремя или четырьмя посадками по пути.

Жизнь в Пушкине. Появление племянника.

Вировский особняк, "Главное здание".
Но возвратилась в ту же обстановку и в то же настроение. Добавилось: ужасное ОРЗ. Насморк заливал, болела голова. В конце июля пришла телеграмма из Житомира: "Встречай 29 июля, мама, Рита, Ёржик". К счастью, Т.Я.Зарубайло устроил мне комнату в княжеском особняке ("Главном здании" ВИРа в Пушкине) на втором этаже. Пустили воду в кранах, сделали электричество, и у меня появилась плитка. Можно было уже жить. Только отопление не было еще отремонтировано. Приближение осени и зимы пугало. Кроме нас, в доме никто не жил. Днем работали сотрудники в своих лабораториях (анатомия, иммунитет, генетика). По вечерам в вестибюле (красивом, пахнувшем ореховым деревом) молодежь устраивала танцы под патефон, да Жорик иногда оглашал здание своим криком.

Среди зимы, в школьные каникулы, к нам приезжала мама из Житомира. Помню, как она возилась, нянчилась с Жориком. Ему было уже около полугода. Из каких-то старых наших одёжек (моя юбка) мама сшила ему хорошенькое пальтишко, где-то купили меховой черный капор, а я связала яркий разноцветный шарфик. Вид у него получился очень нарядный, привлекательный. Купили (или заказали) ему санки и гуляли по морозному, заснеженному Пушкину. Иногда я носила его на руках. Ну а Рита? Поступила в Технологический институт, что близко от Витебского вокзала. И ездила каждый день на занятия, иногда возвращалась поздно. На дневные часы Жорику нашли няню. Сначала приходила такая милая интеллигентная старушка Елена, они жили вдвоем с дедушкой напротив Московских ворот. Позже начала приходить тетя Нюша, тоже старушка, жившая на Московском шоссе. А бабушку и дедушку собес устроил куда-то в другое место, в дом престарелых.

Комната, в которой тогда жили, снимок 2007 г.
Обстановка в нашей комнате - кровати железные, простые, их нам кто-то дал. Видимо, они были в запасе у коменданта. Ведь над конюшней было общежитие для рабочих. Матрацы набили соломой. Остальная мебель была из дворца великого князя. В саду, в кустах, обнаружили поломанную мебель: из ее кусков мы сложили стол, подобие полок и шкафчика, а вместо стульев втащили железную садовую скамейку. Даже появился кусок настоящего хорошего зеркала. Его тоже водрузили на подставку. Получилось что-то похожее на трюмо. Самой же главной была проблема - затопят или не затопят?


Знакомые люди нам помогали. Кто-то соорудил электрообогреватель - спираль была намотана на асбестовую трубу, и это мы включали. Но однажды вечером возвращаемся откуда-то всей компанией - я, Рита, на руках Жорик, и видим, что из труб прямыми столбами поднимается дым. В вечернем морозном воздухе он так приятно смотрелся! Затопили! А было уже морозно, начиналась зима. Рита была тогда невероятно тоненькой, худенькой, уходила на занятия рано утром (убегала!), а предметы были такие трудные, мне совсем не понятные. Но она настойчиво усваивала их. А Жорика кормили козьим молоком и кашками. Люди простые, вернувшись из беженцев или эвакуации, тут же обзаводились коровами, козами, курами, и нам охотно продавали молоко, яички. Мы могли кормить Жорика как положено.


Но... беда нас настигла. Были какие-то неполадки с водопроводом. Ведь раньше в Царском Селе был знаменитый водовод от Таицких ключей с очень чистой водой. Война всё порушила. Случалось, что воды в водопроводе не было и люди ходили брать воду из проруби на Колонистском пруду. Принесла оттуда воду и тетя Нюша, чтобы купать вечером Жорика. Но воду мы, видимо, не прокипятили, а он имел привычку хватать воду ртом и глотать ее во время купания. (Что было в этом пруде, мы узнали уже много позже, когда его чистили и спускали воду. Война оставила свои следы - в нем была всякая нечисть, страшно и вспомнить.) В общем, в марте или в начале апреля Жорик заболел. Позже, уже в больнице, было выяснено, что у него была дизентерия и паратиф. Сначала мы пытались лечить его дома, но ничего не помогало. Ему становилось всё хуже. Пришла врач Красочкина Татьяна Петровна, очень милая и симпатичная, и велела немедленно отправлять его в больницу.


Ему было около 10 месяцев, он еще не говорил и не ходил, а лишь беспомощно стоял в кроватке, держась за перила. Утром мы собрались. Я несла его уже лежащего и ослабевшего на правой руку, а Рита из ложечки капала ему в сухой ротик сладкую водичку. Больница была далеко, в конце Петроградского проспекта (на Петроградской стороне), им.Филатова. Пришли в бокс, там его осмотрели и направили в палату. Но он вдруг встрепенулся и ни за что не хотел с нами расставаться. Ухватился за мою шею и очень плакал. С трудом оторвали и унесли от нас. На следующий день Рита поехала узнавать: ее пустили в палату. Состояние было тяжелое, и ей разрешили приходить в палату каждый день. Он был в комнате один, совсем беспомощный. В какой-то день под видом мамы попала к нему и я. Он изменился, побледнел, стоял в кроватке и начал очень плакать. Видимо, ему было страшно одному. Мы попросили врача разрешить, чтобы его няня жила с ним в его палате. И мы у него поселили тетю Нюшу. Стало спокойнее. Но болезнь не отступала, ему делали бесконечно какие-то уколы, а инфекция все равно сидела в нем. Приносили ему апельсины, выдавливали и давали сок.


Помню, что покупала: один апельсин на рынке стоил 10 рублей (на Измайловском), по тем временам это были большие деньги. Сколько он пробыл в больнице - уже не помню. Но месяц или два. В конце концов, велели его забрать домой, т.к. "больница уже ничего не может ему дать". Рита привезла его, а я встречала в Пушкине на вокзале. Он был как маленький старичок - почерневший, сморщенный и голову не держал. Вечером пригласили врача домой – Екатерину Ильиничну Мунвез, [врач, специалист по детским болезням]. Заведовала детским санаторием, что с нами рядом. Сказала, что такого ребенка "надо держать под стеклянным колпаком". Очень осторожно, но хорошо кормить и чтобы был как можно больше на воздухе. Уже стало тепло, распускались деревья и кусты в парке вокруг дома (дворца), и мы коляску ставили в кустах с молодыми листьями. И он моментально засыпал на воздухе. Кормили: всё молочное и овощное, протертое. Начал он понемногу выздоравливать. Но среди ночи просыпался и плакал. Опять приходила Е.И.Мунвез. Сказала, что ребенок плачет от голода. Растирайте желток с сахаром и давайте ночью, когда начинает плакать. Так мы и начали делать, и он стал спокойнее, перестал плакать по ночам. Так помню эти бессонные белые ночи. Позже началось еще осложнение - после уколов начали появляться нарывы, поднялась температура. Врач велела нести в больницу и разрезать эти нарывы. Понесла его я, разрезали главные, большие, где скопился гной. После этой операции стало легче. Температура упала, и он начал спать спокойно. Так прошла в борьбе с болезнью вся весна и почти всё лето. К осени он начал округляться, ходить. Стал живым и подвижным. В общем, выходил из такого страшного состояния.


Жорику два года. 1948 г.
К нам приехала мама. Она уволилась в Житомире и поступила на работу в школу №409 в Пушкине. Сразу же ее очень нагрузили - методический кабинет, инспектор школ и, конечно же, преподавание русского языка (бесконечные тетради). Приходила всегда поздно, усталая, но Жорик ее ждал и приветствовал с балкона в холле - "баба!" А мама всегда ему что-то приносила. Покупала какие-то булочки, пряники. И для нее маленький внучек был радостью. Усталость проходила. Жили мы всю зиму и следующее лето 48-го года всё в той же комнате во дворце. Все в одной комнате. Бедная мама не имела своего стола, удобной кровати, но мирилась со всем, чтобы быть вместе. В свободные часы - а они бывали у нее не часто - гуляла или сидела с Жориком в парке. Благо вокруг было красиво, много зелени, на берегу пруда. Бывшая княжеская усадьба, домик-особняк, был подарен великому князю английской королевой (привезен из Англии, вплоть до гвоздей и дверных ручек). И хотя во время войны очень пострадал, но всё же был красив. Внутри, в холле, сохранялся запах орехового дерева, дуба, несмотря ни на что его благородная отделка все же сохранялась и отличала его от наших деревянных домов. Хотя и среди последних были красивые особняки. В холле по вечерам собиралась молодежь (больше рабочие), танцевали и пели. Запомнилась песня: "спит городок после тревог..."

Наш дом на Московском шоссе.
Осенью 48-го года, как будто в начале сентября, мне дали комнату в отремонтированном доме (Московское шоссе, №29, впоследствии №33), на первом этаже, окнами на северную сторону, холодную. Но мы были рады. Разместились как-то.