Первые сведения о родных

Ведь мы потеряли связь в начале 1941 г., в июле-августе письма перестали приходить. Да и откуда? Житомир и Киев были взяты, а на Полтавщине шли бои. Ничего не знали мы о своих и весь 42-й год, и в начале 43-го. Но я всё же писала в Свиридовку в надежде, что ее раньше освободят. И вдруг чудо! Подхожу к своему окошку на главпочте в Алма-Ате и мне подают письма с совсем другим почерком, не от Давида. Это Сенечка [Оксана Васильевна Соколовская] и Галя [Галина Васильевна Нечипаевская] из Свиридовки! Живы, и там уже вместе, т.е. тетя Сеня перебралась в родное село во время оккупации. До этого она работала в Кочубеевке, возле Полтавы.

И они же получили сведения о Житомире: Варя и все родственники живы. Эти сведения привез дядя Коля [Николай Ипполитович Янушевич, дядя Зои]. Он на лошадях с детьми малыми был беженец, пустился на Восток от линии фронта. Привез эти сведения в Свиридовку. Как же мне было удержаться не сообщить об этом маме тот час же! Бегу на вечерний поезд, был март, наверное, 1944 года. Соскакиваю на своем полустанке - тьма, ветер степной, но весенний, земля полурастаявшая. Под ногами всё проваливается или в воду, или в снег и грязь. Но я бегу. Наконец, уже нет сил, ноги мокрые, снимаю галоши и бегу в чулках, а галоши держу в руках. И вот мамин домик (барак длинный), в его окошке свет. Влетаю в комнату в таком виде - ноги до колен в грязи, в руках галоши. Что случилось? - испугалась мама. - Письма, письма из Свиридовки и вести из Житомира! Все уцелели, все живы!

* * *

В казахстанской степи.
Надо сказать, что казахи были к нам очень приветливы. Всегда здоровались проезжавшие, трусившие на осликах мужчины ("аман-ба кузунка"). Рита каждую субботу вечером прибегала домой на селекционную станцию и в воскресенье вечером отправлялась обратно с рюкзаком за спиною, наполненным картошкой и разными овощами (запас на неделю). Расстояние от Каскелена до станции было 18 км, дорога по степи. По пути была только одна казахская деревня "Десятилетка" (10 лет октября). Но ни разу никто ее не задел, не тронул, не испугал. Весь путь был безопасен, спокоен. Осенью лишь змейки шуршали в сухой траве, перебегая дорогу, да стрекотали кузнечики и вспархивали дикие степные птицы. Мне тоже приходилось иногда преодолевать этот путь (за паспортом в райцентр). И помню, что было это в декабре, но было сухо, тепло, и чтобы легче было идти, я сняла обувь и шла в чулках. Земля была прогретая солнцем за день.

Но как-то осенью, наверное, это был 43-й год, я пригласила свою житомирскую подругу и соседку посетить нас на селекционной станции. Мы их старались угостить всем, что было у нас в то время, - свои дыни, арбузы, помидоры (ведь в городе была дороговизна дикая). И когда они возвращались, нагрузили их гостинцами, даже у кого-то из местных хозяек купили пару курочек. Проводила их до полустанка и втолкнула в вагон, но впереди у них была еще пересадка. Уже стемнело, и разыгралась гроза. В общем, они с трудом добрались до дома, но гостинцы не растеряли. А на второй день Бузя слегла. Заболела от перегрузки, утомления, переживаний. Когда я в очередной раз попала к ним - а я навещала их всякий раз, когда бывала в Алма-Ате, - Дина Яковлевна, Бузина мама, были в ужасе оттого, как мы можем там жить, обрабатывать такой огород и носить всё на себе.
То, что было для нас счастьем, им показалось ужасом. Дина Яковлевна работала в городе в столовой и носила домой судки с обедами. Позже у Бузи появился поклонник, типичный торговец, еврей, здоровый, толстый, работал в яйцептицетресте. Не дал им погибнуть от голода и вкусить деревенской жизни. Часто заставала его у них лежащего на кушетке как члена семьи. А муж Бузи был всю войну на фронте. У него, кажется, было инженерное образование. После войны они благополучно жили в Киеве, и мы с Женей трехлетним как-то у них ночевали. Позже связь потеряли. Очень жаль, потому что и Бузя, и ее мама были очень милые люди.

А что же делала наша мама на селекционной станции? Школу она привела в полный порядок. Развал и хулиганство учеников прекратились. Было чисто, тепло, уютно. Часто устраивались вечера, посвященные разным событиям, датам, ставились пьески, были концерты. Когда я была еще на станции, то помогала им устраивать декорации, костюмы, гримировала артистов. Публика - это были сотрудники станции - собиралась очень охотно, приходили и рабочие - казахи, татары, башкиры - все местные жители. Помню один вечер, посвященный Лермонтову. Девочки декламировали стихи, с большим увлечением читали. Почему-то запомнился мне "Ашик-Кериб", очень выразительно, всё на память прочла ученица из эвакуированных. Но мама - где силы брала? - все дни была в школе. Лишь в 11 вечера я насильно ее приводила домой поесть и отдохнуть. А когда мы с Ритой переселились в Алма-Ату в КИЗ, то мама и совсем забывала о еде и доме. Возвращалась из школы в нетопленную комнату и ничего не готовила горячего.

Запомнилось еще одно событие: был суд в Каскелене над теми двумя или тремя учениками, которых подозревали, что это они ночью кирпичами разбили нам окна. Все улики были против них, ведь накануне мама их исключила из школы за хулиганство. Но на суде мама вдруг встала на их защиту. Она сказала, что хоть события так сложились, что все улики против них, но она им верит, что это не они били ей окна, и просит их оправдать. Это была большая ее педагогическая и моральная победа. Их оправдали, отпустили, и мама вновь их приняла в школу. Спустя два или три года, уже после войны, когда многие возвращались в свои края, военрук, тот самый, который ездил с мамой в район заявлять в милицию, признался, что окна побил он. Ведь барак был длинный, со многими одинаковыми окнами, и он ошибся окном. Метил учительнице, которая отвергла его ухаживания, а попал к нам. Ее квартира была рядом.

Уезжать или нет - мама вначале колебалась. Ее школу признали лучшей в республике, предложили место директора в Алма-Ате, квартиру там же. А Житомир настойчиво звал домой на прежнюю работу, и Варя, сестра мамина, тоже звала. Квартиру и все вещи Варя сберегла. И мама решила ехать.

О том, как они с Ритой уехали осенью 44-го года, я уже писала на предыдущих страницах. Когда мама простилась со школой и селекционной станцией и шла на поезд к полустанку, то ее пошли провожать все жители поселка, большой толпой, человек двести, двигались по степи. Это была дань признания и уважения за ее деятельность. В Житомире же, пока они ехали, произошли такие события: квартиру ограбили. Варя где-то ходила, и воры успели выгрести и унести все одёжки из шкафа и ценные вещи из дома. А через несколько дней над городом вдруг появился самолет (хотя фронт уже ушел далеко на Запад) и сбросил несколько бомб. Одна из них упала на тротуаре перед домом. Он поднялся и осел, покривился, а осколки прошли сквозь пианино, мебель. Но что это было - так и осталось неясно, чей это был самолет. Война, хоть и под конец, задела своим страшным крылом. Город же был разрушен неузнаваемо. Помню, осенью 45-го, впервые после войны, попала в него, и не могла узнать знакомых мест, улиц. С крылечка нашего дома был виден лес за Тетеревом. Так было странно видеть всё это.

Но вернусь к осени 44-го - началу 45-го. Зиму я провела за письменным столом, писала свою работу. Письма от Давида продолжали приходить, но что-то в них было уже не то, что-то неуловимое, какие-то новые интересы у него появились. Прежде всего, состоялась его поездка в Москву (мечта его - "Москва яркой звездочкой горит впереди"), побывал и в Ленинграде, нашел его таким же прекрасным, и оформил свое возвращение на Герцена 44 (ВИР). А мне - приветы, в том числе от его мамы, которая желает мне "большого счастья". Но как бы ни было мне грустно, спасалась работой. Что-то получалось, какие-то закономерности вырисовывались, и это помогало жить. И еще - надо же было выбраться, расстаться с горами, как ни грустно, но там ведь теперь мама, Рита, хотелось к ним. А работа всё же продвигалась.

О чем вспоминала и сожалела много лет спустя: женщины, которые жили со мною в одной комнате в эту зиму, были местные. Вернее, тоже переселенцы, но в какие-то более давние времена попали с Украины в Казахстан. "Молодая" (дочка) лет 40-45 была весь день на работе (бухгалтерша), а ее мать хозяйничала и так много интересного говорила. Какие-то шутки, прибаутки, поговорки - всё по-украински. Вывезенное с Украины и сохранившееся в ее разговорах. Много такого, чего я и на Украине не слышала, но чувствовала, что это подлинное, настоящее, народное. Надо было записывать тихонько. А я была занята другим, не могла отвлекаться. Потом сожалела очень. Ведь это были настоящие перлы народной мудрости. Теперь забытые, ушедшие навсегда в небытие.