В марте или в мае неожиданно появился Давид - при таких обстоятельствах: ночью нам кирпичами разбили окно. У нас на полу спали гости - мать Нины Забугиной (практикантки) с двумя девочками. Грохот от стекол и кирпичей был очень сильный. Я закричала - эта реакция у меня после бомбежек в Ленинграде всегда была такой, если что-то случалось во время сна. Зажгла спичку - было три часа ночи, в окно ворвался сырой холодный мартовский ветер. Мама встала, оделась и спустилась во двор (накануне она исключила двух учеников из школы), я за нею. Но всюду было пусто и тихо. Откуда-то издалека доносилось пение. Походили и вернулись ждать утра, убирали кирпичи и стекла, их было много, окна были двойные, а кирипичей брошено несколько. Спать, естественно, мы уже не могли.
Накануне вечером Рита уходила в Каскелен, и я ее провожала. Когда возвращалась, было как-то невероятно грустно, тоскливо на душе. Какое-то предчувствие. И вдруг явление - на пороге Давид. А я ползаю по полу, убираю. Мама же у директора станции, он ее позвал и велел взять учителя-военрука и ехать в Каскелен, в милицию. Он был очень возмущен - хулиганство! А Давид приехал просить участок земли для хлопка - он испытывал свои скороспелые линии в местах более прохладных по сравнению с Ташкентом. Знакомство с директором состоялось, и земля была получена. А мы ему дали приют: мама устроила в школе ночлег, а еду - у нас дома, то, что было. Вечером - разговоры, очаровал он всех. Девочки Нины назвали его "дядя Ядовит". Смеялись.
Посев сделали в двух местах: у нас на станции, и в КИЗе (в Казахском институте земледелия), в Алма-Ате. После отъезда его началась переписка. Она касалась не только хлопка. Письма шли в Алма-Ату и обратно, "до востребования", на главпочтамт. Когда я бывала в городе, то всегда заходила на почту, и мне вручали письмо. Планированные приезды - летом и осенью, по фазам развития хлопка. Все эти письма я сохранила. Чернила выветрились, но разобрать пока что-то можно. Какое они имели действие (на меня) - можно понять. Вокруг пустыня, своеобразная дикая природа, степь. Мы после пережитой в Ленинграде блокады. Я начинаю оттаивать, чувство оторванности от мира уходит постепенно, уходит и это ощущение смерти. В каждом письме интерес не только к хлопку, но и ко мне. Но иной раз письмо долго не открываю - "ведь все нераскрытые письма таят в себе лучший ответ, и радостно сердцу от слова, которого, может быть, нет" - это стихи норвежского поэта Нурделя Грига. Но эти слова всё же были. Хоть и не всегда.
Следующий приезд его был в июле, когда хлопок цвел. Нам надо было посетить посевы на станции и в КИЗе, т.е. ехать вместе в Алма-Ату. Я старалась как-то привести в порядок себя и нашла какие-то уцелевшие одёжки. Было единственное белое платье шелковое, пошитое портнихой еще в Житомире. Его я стирала и тщательно гладила. Всю дорогу в поезде в Алма-Ату и по степной дороге, конечно же, разговоры. И как-то даже забывалось, что идет такая страшная война. Помню, рано утром на рынке в Алма-Ате искали чего-то съестного, до того как попасть в дом к Мынбаевым, и произвели своим видом неотразимое впечатление на публику. Торговки встали, смотрели и громко говорили: какая красивая пара, такой я никогда не видела! А сейчас, во время войны, это было особенно необычно, можно их понять. Какое же время было! Ночевать ходил Давид к Мынбаевым, а я к Забугиным (как всегда, долго не могла уснуть). Когда заканчивали работу на участке в КИЗе, мылись у кадки с водой и отправлялись на вокзал на поезд. Ехать было недалеко, но с пересадкой. Сходили на своем полустанке и почти уже в темноте шли по степи к нашему дому (километра 4, что ли). Но помимо того, что в первый приезд я еще успевала сорвать несколько диких тюльпанов, и мы приходили к маме в дом с цветами. Разговоры были самые разные, в т.ч. и на бытовые темы. У них под Ташкентом, в Кибрае, тоже были огороды, полив, те же проблемы. Теснота жилищ и т.д. Но запомнилась одна тема: о счастье, что такое счастье и есть ли оно на свете? В конце концов, у каждого понятие и измерение его свое. Но общее: счастье в стремлении. Если человек стремится к чему-то, то на пути, то есть в процессе этого стремления, он счастлив.
В разговорах принимали участие Забугины - Нина (практикантка) и ее мама, бывшая учительница и, главное, житомирянка, очень типичная и внешностью, и характером. Уезжал Давид тем же путем: пригородным поездом до Алма-Аты, а там как-то с трудом доставал билет. Может, через Казахскую Академию, через Карима - не помню. Только знаю, что всегда с трудом. Я его провожала утром до поезда на полустанке по той же степи, и мы уславливались о следующем его приезде, встрече. Сохранилась открытка (уже полустертая, написанная карандашом) после его второго приезда летом 1943 г. В ней обращение уже на "ты" и "Зоечка, родная". Созвездие Кассиопеи назвал "созвездием Зойча", т.к. его форма обозначает мою первую букву заглавную - Σ. Этот подарок я помню, и до сих пор, где бы ни была всегда вечером искала его на небе. Особенно ярко это созвездие всегда виделось на восточной части неба в Свиридовке. Затем в следующую встречу еще был мой ответный подарок - созвездие Лебедя - летящего. Его я тоже всегда отыскивала. И лишь теперь, здесь, в Англии, небо мутное, и эти созвездия отыскать очень трудно. Может, только в ясную погоду и то где-то далеко за городом.
Второй приезд был в июле 43 г. Хлопок цвел и на станции, и в КИЗе, и Давид делал свои критические наблюдения и записи. Помню только, что мне была проборка - я ничего не делала по своей диссертации, у меня погибли посевы, и я решила бросить аспирантуру и проситься на фронт. Удержал меня Давид. Уговорил, решено было в 44 г. перенести посев в КИЗ, ближе к горам, где климат мягче, больше влаги в надежде, что здесь мой упрямый объект поведет себя по-иному. А пока... а пока надо сдать кандидатский минимум, зиму позаниматься (хоть и при коптилке) и сдать - дарвинизм, диамат, английский и еще что-то, уже забыла. Настроилась и успокоилась.
Пока же судьба сделала отступление. После отъезда Давида я начала как-то странно себя чувствовать. Больна, но не больна, по вечерам поднималась температура. Фельдшер (врача не было) определил малярию (там ее было несколько видов), и всё недомогание валили на нее. Так получилось, что я недели две на работу всё же с трудом ходила и в конце концов решила поехать в Алма-Ату к врачу. Ехали на лошадях, на подводе, со мной, кажется, была Рита. В поликлинике диагноз был поставлен сразу же - тиф брюшной, и меня направили ложиться в больницу. Но я была еще крепкая, на ногах. Подала направление, мне в приемной говорят: несите больную. А я говорю: больная - это я. Сразу же в ванную и сняли волосы машинкой, что для меня было ударом немалым. Пробыла я больнице около двух месяцев. К тифу примешалась малярия тропическая. Состояние было переменчивое - то лучше, то хуже, но болезнь долго не отступала. Расстраивалась еще постоянно из-за своих. Рита, как ушла, так больше ни она, ни мама не появились, и я была уверена, что они тоже заболели и от меня это скрывают. Ходила ко мне каждое утро под окно Бузина мама - Дина Яковлевна (житомирская соседка). Всегда приносила свежую еду - кисель фруктовый, бульон куриный, какие-то легкие кашки. Ведь нужна была строгая диета, и она меня на ней держала. А мои, как потом выяснилось, были заняты. Риту забрали обслуживать комбайнеров - возила им в поле обед, учитывала зерно. Отлучиться нельзя было, а мама была занята в школе - ремонт, конференция учительская в районе. Но могли же послать мне хотя бы записку! Не догадались. Забыли. Никто не ходил на главпочту, и письма прекратились. Я же писать не могла, по тому времени это не разрешалось - не разносить заразу, да и не было ни ручки, ни бумаги (война!).
Но вот в один прекрасный день болезнь отступила. Вдруг почувствовала себя здоровой. И это была такая радость внутри! Помню, что в темноте ночью я встала, прошлась по палате, села на подоконник, и радость меня переполнила. От нее я не могла уснуть, долго сидела так, ждала утра, всё ликовало внутри и рвалось поскорее выйти, пойти на почту.
Зоя после болезни.
За мною пришла Дина Яковлевна, появилась наконец-то и Рита. Забрали сначала к ним. Письма на почте были. И одно кончалось словами: куда ты, дорогая, исчезла?
Третий приезд Давида был в этом году в октябре. Я ходила еще с трудом по полям, особенно трудно было передвигаться по вспаханной земле. Ноги стали опять ватными. Вернулось то послеблокадное состояние. Ко всему, работы дома было очень много, накопилось, ведь это была осень. Надо было убрать всё с огорода, перенести в подвал. По вечерам, кроме похода за кураем, чистила бесконечные кучи убранной фасоли, маиса, нута. Приходилось заносить всё это в комнату и работать при свете коптилки. Но так хотелось всё переделать, убрать, спрятать и навести порядок в комнате. А Рита была уже в Каскелене в школе. Но успела, справилась. И Давид появился в середине октября. Увидела его у порога нашего дома, чистил ноги от грязи.
Опять начались разговоры по вечерам, рассказы о жизни там. Наступило оживление в нашей пустыне. Помню длинную прогулку перед вечером по нашей осенней уже роще, там, где весною на склонах цвели белые подснежники-крокусы и синие ирисы. Теперь же под ногами шумели листья желтые, порывы ветра степного их гнали по полянам.
В Алма-Ату к Солодовникову Давид ездил без меня, был у Мынбаевых и привез известие - у Мили родилась двойня. Условились, что когда все коробочки на хлопке раскроются, я соберу их и пошлю всё в Ташкент посылкой. Нелегкая это была работа, но я всё выполнила. В Алма-Ате мы были у Забугиных и там познакомились с их соседкой, которая вскоре скончалась. Это произвело на нас сильное впечатление, тяжелое.
Но главное же - в этот приезд были наши разговоры во время прогулки в роще в сумерках, под шум ветра и опавших листьев. И Давид назвал меня пушкинской Татьяной. Чем заслужила? Кажется, в этот раз я провожала его на алма-атинском вокзале. Поезд отходил поздно, и мы долго сидели в зале со сборником рассказов Мопасана, перечитывали. Вернулась я поздно к Забугиным. А в письме затем было: "страшно ругал себя за то, что позволил прийти на вокзал так поздно". Опять перешли на письма. Ведь впереди была длинная холодная военная зима.
Мне предложили переселиться с работой в КИЗ с тем, чтобы весною провести посевы у них на участке, который ближе к горам. Переселились мы с Ритой, т.к. ей надо было ходить в школу уже в 10-й класс. Комнату нам дали на 2-м этаже с большим сплошным двойным, во всю стену, окном на юг. Мебель: был большой стол посредине и огромный застекленный шкаф у стены. Больше ничего. Но в комнате была плита, которая хорошо и весело горела, если положить в нее дрова, разумеется. Курая здесь уже не было - город. Спали мы на полу, на большой шерстяной цветастой казахской кошле (дали Забугины). Одну половину подстилали под себя, другой - укрывались. Дрова добывали на рынке, продавали часть своего хлеба и за эти деньги покупали полено саксаула. Разбивали его во дворе, собирали всё до мельчайших щепочек и топили, сразу же и ставили что-то варить. С селекционной станции в роюкзаке за спиной привозили картофель, тыквы и разные другие овощи. На рынке покупали несколько леденцов и устраивали чай из травок.
Радостью было широкое окно во всю стену. За ним разворачивалась панорама горной цепи - Заилийский Ала-Тау. Сплошная цепь снежных вершин, сияющая вечными льдами, меняющая окраску ежедневно, а иногда и ежечасно. То голубые, то розовые, то в серебристой дымке, то очень яркие, сияющие. Ночью, при лунном свете, всё отливало серебром. Часто думала: неужели придется расстаться с этими горами? Казалось, что мы с ними сжились навек. В солнечные дни комната нагревалась сквозь окно, даже когда на дворе бывало до 30 град. мороза. А морозы такие держались около двух месяцев, январь - февраль. Затем наступала весна. Благодаря солнцу и южному окну в марте в комнате уже было тепло. Пережить надо было лишь январь - февраль, самое холодные время. Именно в это время институт вдруг решил нам помочь: где-то в горах были заготовлены дрова, и надо было за ними лишь поехать, самим, разумеется.
Г.Х.Молотковский, фото 1945 г.
Дали несколько саней с лошадьми, во дворе собрались сотрудники. Мне выпало ехать с Молотковским, он умел править лошадьми. Утром выехали. Дорога всё в горы, всё выше и выше. Белые ледяные вершины никак не приближались. Лишь издали казалось, что всё близко. Однако чем ближе к горам, тем становилось теплее, мягче. Снег же становился глубже, и передвигаться было труднее и нам, и лошадям. Но наконец-то добрались до места, где были сложены штабеля веток, по сути, хвороста, сильно засыпанных снегом и примерзших к земле. Всё это на крутом склоне и без всяких дорог. Приходилось "плавать" в снегу. Трудились мы весь день, дотемна почти, пока не нагрузили свои сани. Стало жарко, пришлось снять пальто и ходить раздетыми. Устали, проголодались, промокли, а мне еще и нездоровилось (по обычным женским причинам).Но доехали до дома, привезли. Рита ждала с горячей едой, дала умыться. Но когда я наклонилась над тазом, то разогнуться уже не смогла - почувствовала сильную боль в пояснице. С трудом стащила с себя мокрую одежду, легла в постель. На следующий день боль хуже. Затихала, лишь когда становилась на четвереньки лицом вниз. И в такой позе приходилось находиться подолгу, когда была дома. Рита посмеивалась, недоумевая, что это со мной стало. Но к врачу я не собиралась - война. И лишь в 45 г. в Житомире попала на прием к гинекологу, и мне врач объяснила причину этого недуга. Лечиться очень сложно и длительно, и вряд ли таким больным удастся иметь детей. Но меня это не очень огорчило, я не верила и надеялась, что пройдет.
1944-й год
Зимою в конце 43-го и в начале 44-го года я всё же занималась. Ходила на уроки английского, слушала еще какие-то лекции другие. Но главное занятие - дома. Читала Дарвина, что-то еще по философии. Учила английские стихи. Днем надо было появляться в учреждении, какие-то делать общие работы, и лишь вечера были полностью в моем распоряжении. Но... свет! Лампочка была под потолком, тусклая, на коротком шнуре, и удлинить его не было никакой возможности. Выход был найден: ставила стул на стол и садилась под самой лампочкой. Можно было читать, а книги и тетради - тут же на столе, возле стула. Упасть тогда не боялась.
Когда оставалась дома без Риты (она в школе), всегда слышалось легкое потрескивание стен. Это колебания земли так отражались на камышовых стенах. Здесь постройки были особые, из камыша, обмазанные сверху глиной. И колебания земли всегда в них отзвучивались. Но это замечалось лишь в тишине, когда никого не было.
Помню, что мыли полы, окна под песню из кинофильма "Два бойца" - "Темная ночь". Она стала тогда модной, только появилась, и ее многие пели. Мы тоже. И была она под настроение, когда в темноте приходилось что-то делать по дому. Часов не было, а Рите надо было рано вставать в школу. Сигналом была коза Молотковских, которые жили под нами на первом этаже. Ее перед рассветом выводили из комнаты в сарай (держали ночью в квартире, чтобы не украли), и каждое утро было слышно, как она копытцами топала по деревянному полу длинного коридора. Это был сигнал - вставать. Растапливали плиту и грели чай.
Дом и усадьба КИЗа (Казахского института земледелия), где мы жили, была далеко за городом, и километра два надо было бежать по пустынной, почти незаселенной полевой улице - Рите в школу.
Постепенно светлело. Сначала зажигались верхушки гор, солнце выходило где-то в углу, из-за их сплошной цепи.
К весне меня посетила малярия. Первый раз я ее почувствовала в "чистом виде". В больнице она была смешана с тифом, и была какая-то другая. А здесь к вечеру вдруг начало морозить. Появилось какое-то сильно возбужденное состояние. Всё в мозгу вдруг начало обозначаться очень четко, особенно мои все знания, вычитываемые из Дарвина и других книг. Память обострилась. Хотелось говорить, рассказывать. Но некому, я была одна. Рита в тот же день уезжала к маме на селекционную станцию. К ночи появилась температура, всё выше и выше. Сильно трясло. К утру это начало проходить, но появилась сильная слабость. Хотелось есть, и не было сил встать. Через день всё повторилось с начала. Кто-то дал таблетки хины, может быть, Рита вернулась и достала.
Весною получила участок для опытного посева. Он был рядом в поле, через дорогу, обсаженную карагачами. Рано утром вышла разбивать его, дали рабочих что-то сеять. Бегаю озабоченная, смотрю случайно - по направлению к дому по дороге шагает Давид, в коричневом пальто и с рюкзаком за плечами. Вот так - сил у меня совсем мало, рабочие тут что-то сеют, а надо бежать к дому, чтобы открыть ему хотя бы комнату и дать пристанище после дороги, поезда. Но справилась, напоила чаем. А на следующий день занималась еще хлопком, и бесконечные разговоры по вечерам. Ночевать он уходил к Мынбаевым. У Мили (Милицы Мынбаевой) квартира расширилась, появилась двойня, и была домработница-нянька. Сама она не работала, занималась детьми, домом. Прием ему всегда оказывали дружеский.
Из письма Давида от 25 февраля 1944 г.: "Страшно был рад за твою удачу по диамату, уверен, что и по дарвинизму, и по специальности будет также отлично. Но ведь ты же умница! (Значит, зимою я сдала этот проклятый диамат, а Давид был в Туркмении.) В Ашхабаде была ранняя весна. Холмы были покрыты густым ковром чудесной зелени. Я побродил по этим холмам, вспоминая невозвратную юность, проведенную в этих краях. Представляю, как бы тебе понравилась туркменская природа! Сколько было подснежников, душистых фиалок!"
"Жду этих дней, скорее бы они пришли. Пиши, пожалуйста, я же так жду всегда твоих писем! (Вернулся из Ашхабада и среди кучи писем твоего не было, т.е. главного не было)"
Через три дня, по окончании всех посевов (каучуконоса, хлопка), встреч и разговоров с начальниками в КИЗе, мы вдвоем отправились на селекционную станцию, чтобы навестить маму. Почти в сумерках сошли с поезда на полустанке. Была уже весенняя погода, в степи особенно пахло весною, и я, хоть и в сумерках, собрала букет тюльпанов. В степи они были желтые, но такие свежие и почти все еще в бутонах, полураспустившиеся. Опять весь вечер разговора допоздна. Ночлег мама устроила в школе. Там, в классах и учительской, была уже чистота и порядок. А на следующий день мы всё той же дорогой по степи возвращались к поезду. И Давид напевал - "Дорогая моя столица, золотая моя Москва..." - это была только недавно появившаяся песня военных лет.
Следующее письмо было от 20 апреля 1944 г., уже из Ташкента, после возвращения из Алма-Аты. Описывает, что в поезде его приняли за депутата и дали место в отдельном купе в переполненном людьми вагоне. "Скучаю по тебе, Зойча, милая; пиши, как английский и диссертация обязательно в каждом письме. Мама шлет тебе привет и тоже очень хочет, чтобы ты скорее оформила диссертацию и уехала в Ленинград. Целую тебя, мой дорогой "Измаил". Твой Давид".
5 мая 1944 г.: "Родная моя! Только собрался писать тебе и получил твое письмо с песней о Гайавате. Песнь о Гайавате - это что-то задушевное, далекое, невозвратимое. Эту книгу я особенно берег в Ленинграде и никому ее не давал.
Через месяц и 10 дней я снова буду у тебя. Зойча, как хорошо, что так всё сложилось, что можно хоть изредка, но тебя увидеть и поговорить без утайки, зная, что тебя слушает человек, который для тебя больше, чем друг. Скучаю о тебе, Зойча, и считаю дни, когда снова буду с тобой".
7 июня 1944: "Вчера не дали мне дописать и вот сегодня я должен писать противоположное вчерашнему. Вызвали в ЦК и прикрепили к отстающим хлопковым колхозам до конца сезона. Поездка куда-либо невозможна..."
В следующем письме от 23 июня повторяются те же сведения и сетования. Теперь ждать до встречи более трех месяцев! "Милая, хлопок пусть цветет, пусть развивается, созревает... встреча с тобой для меня была дороже всех хлопков земного шара. Давид".
"Во всяком случае, ты знай, что я очень тоскую по тебе и мне сейчас грустно так, что хочется выть. Передай мой печальный привет маме и Рите. Целую тебя нежно, крепко и очень много раз. Твой Давид".
23 июня 1944 г.: "Я до сих пор переживаю и не могу смириться с мыслью, что не увижу тебя до начала октября. Еще целых три месяца!
Словом, Зойча, скучай обо мне и очень жди меня, хотя бы так, как я жду времени моего приезда к тебе. Даже о хлопке говорить не хочется, ведь он имеет смысл, когда есть возможность увидеться с тобой. Ну ничего же, ладно, смиримся и будем ждать еще три месяца (в райкоме: это долг коммуниста в военное время). Когда ты начнешь писать диссертацию? А.В. уже заканчивает и скоро уедет..."
31 марта (?) 1944 г.: "Куда же ты, дорогая, исчезла? Сколько времени нет от тебя писем, в чем дело?! А дел у меня за это время было очень много. Прежде всего, дважды болел малярией. Не успел встать на ноги, мама слегла. Она, с больным сердцем, трудно переносит высокую температуру. Пришлось мне ухаживать за ней и быть "хозяйкой" по дому (как было бы хорошо получить от тебя хоть весточку!) Жду твоей телеграммы, ведь скоро будут у вас заморозки. Не верится, что снова увижу тебя и твои ласковые глаза. Пока пиши, жду письма! Где мама, Рита? Как твое здоровье, не заболела ли? Крепко и нежно тебя целую. Твой Давид".
А что же было в это лето 44-го? Мы живем в КИЗе, Рита закончила школу - 10 классов, с отличием, будет поступать в институт, может, без экзаменов. Но они собираются уезжать. Мама уже имеет вызов из Житомира с ее работы инспектора школ. Но нужны деньги. Обрабатываем для этого огороды, два - на селекционной станции у мамы и мой в КИЗе. И там, и там главное - картошка, кукуруза, эти урожаи надо убрать и продать. Сначала на станции. Помню ослика, которого нам кто-то одолжил из сотрудников станции, и мы на нем вывозили мешки с картошкой, грузили на машину и везли в Алма-Ату. И Рита одна на базаре сумела очень быстро ее продать. Я только собралась идти на базар ей помогать, как она уже прибежала радостная с деньгами. Всё продала. Купили какую-то одежду теплую, шерсти (ниток), и Рита принялась вязать кофты, чтобы утеплиться. Ведь ехать придется к осени... Ну, а я свой огород в КИЗе тоже продала, и деньги ушли на диссертацию: фотограф, машинистка, перелет и пр. - хватило только на три экземпляра. Осталось немного овощей, главным образом, свеклы - на пропитание мое.
Ведь впереди зима и писание работы. Что-то вырисовывалось с моим упрямцем (кок-сагызом), и какие-то закономерности по качеству каучука удалось подметить. Он образовывался во время активной жизни растения и затухал, когда растения уходили в покой. А вели себя растения по-разному: так как это была популяция пестрая, и те ее особи, которые вегетировали дольше и даже не заканчивали цикл в первом году, накапливали каучук более высокой полимерности. Анализы я проделала в лаборатории у себя на селекционной станции и в КИЗе, а более сложные (полимерность) в университете. Первый вариант работы прочел Молотковский и одобрил, похвалил и велел поскорее это всё оформить. В эту же зиму 44/45 г. сдала остальные предметы минимума, и всё на отлично.
Занималась уже не под лампочкой на столе, а в своей комнате, за столом, с настольной лампой. Ради топлива пустила к себе жильцов: бухгалтершу со старушкой мамой. У них были дрова, они ежедневно сами топили печку и готовили еду. И я была свободна от этой заботы. Занималась только работой по написанию. Всё надо было закончить к весне для того, чтобы уехать.
Но вернусь к осени 44-го. Мама и Рита уехали. Случайно, как-то быстро попали на поезд - в классный вагон (голубой состав, почти царский). Грустно было расставаться, очень. Опять возвращалась почти ночью одна с вокзала. Но прошло несколько дней. Работали на втором этаже в той же комнате, в которой раньше жили, но уже превращенную в лабораторию-кабинет. К концу дня открываю дверь в коридор и о чудо! на лестнице стоит Давид! Такой радости не было больше в жизни никогда, как в тот миг встречи, наверное, взаимной. Она вспыхнула... и осталась незабываемой. Но... это была кульминация моего "военно-полевого романа". Как было всё прекрасно: письма, редкие встречи, работа в поле и прогулки по полям же. Всю зиму у меня на столе стоял букет из веток хлопка с полураскрывшимися коробочками. Они казались волшебными цветами. И весна, ее ожидание, с крокусами, подснежниками, синими ирисами, тюльпанами по еще не совсем зазеленевшим холмам... Взаимные интересы... И это во время такой страшной войны, после блокады, все ужасы которой судьба дала преодолеть.
Алатау, весна.
Запомнились другие светлые дни. Горы ледяные, снежные, сверкающие - все дни были перед глазами и всегда манили. Особенно весною, когда на привалках уже не было снега, и зеленела трава. В 1944-ом, перед первым мая, мы с Ритой отправились туда. Казалось снизу, что они близко, рукой подать, но когда пошли, то дорога была длинной. Надо было миновать усадьбы, бесконечные огороды, затем поля и, в конце концов, дойти до подъема крутого, где уже была только луговая трава. И о чудо! Трава была там уже высокая, пышная. Там оказалось теплее не только зимою, когда ездили за дровами, но и весна начиналась раньше и, главное, там проливались частые дожди. И среди этой травы вдруг - тюльпаны! Не желтые, как в степи около селекционной станции, а красные, яркие, и цветки крупные, как будто садовые, на высоких ножках прямых. Там же встречались и уже расцветающие ирисы, и стрелки еще не расцветших эремуросов. Но нас поразили тюльпаны. Помню, что мы собрали их целый сноп. Никакая обычная ваза не вместила бы их, принесли и поставили в большое ведро, водрузив его в лаборатории на столе. А вечером в институте был бал - 1-е мая.
Зоя в этом зеленом шелковом платье.
Собрались сотрудники, как обычно, были какие-то награждения, доклад, но всё это не запомнилось. А запомнились эти тюльпаны. Мы принесли их в зал и устроили танцы. Меня пригласил Молотковский, и мы с ним отплясывали польку. Очень лихо он, оказывается, умел танцевать, по-гуцульски, т.к. оттуда был родом. А я впервые была уже без чалмы на голове. Волосы после тифа были еще короткие, но завивались. Купила на толкучке зеленое платье шелковое и приспособила к нему кружевной воротник - вид стал уже вполне нарядный, праздничный, и настроение у людей было повеселевшее, появились надежды (войска уже освободили большие города).
А как же горы, неужели расстанусь с ними? Посетили мы их еще раз. Летом 44-го втроем, с Ритой и мамой, пустились по уже знакомой тропинке на привалки, и затем потихоньку всё выше и выше. Открывались картины совершенно сказочной красоты: ущелья глубокие, скалы, обрывы и всё поросшее зарослями диких яблонь; а дальше начинались стройные ели. Отдыхали, пили воду из ледяных потоков. Еда - напекла лепешек из кукурузной муки, они поддерживали силы. Спускаться было легче, но мы к концу путешествия всё же очень устали. Опять у меня ноги ослабели, и я еще всё время беспокоилась за маму. Но ничего, всё обошлось, добрались до дома и рано улеглись спать. Помню, что мы с Ритой спали на полу. А мама всё же на кровати (как-то мы ее оборудовали).
Комментариев нет:
Отправить комментарий